Черные бабочки - Моди - Страница 16

Черт возьми, всегда этим заканчивается.

Он падает лицом в песок, со сжатыми кулаками, раскрытым ртом, зубами в песке. Его тело еще дергается дважды, затем издает какой-то высокий свист. Я наклоняюсь, переворачиваю его, вынимаю ножницы. И я снова отрезаю прядь волос.

Соланж сидит на скале, не сводя с меня глаз. Небо теперь усыпано звездами, тысячами звезд. Они появились внезапно или уже были здесь, я не особо помню. Бухта и вправду романтична. Он даже принес свечи. Они покатились по песку вместе с его бутылкой и пластиковыми стаканчиками. Мне интересно, сколько раз он проделывал этот фокус с катамараном. Сколько девушек он приводил в такие места, чтобы вытащить свой охладитель и мужское достоинство. Сколько раз они сопротивлялись, сколько раз сдавались.

Этот раз последний.

А мы… мы займемся любовью под звездами.

* * *

Слишком шумно. Слишком много людей, дыма, музыки. Слишком много басов. Они бьют, вибрируют, перебивают сердцебиение. Под цветными прожекторами тела сливаются воедино, и они танцуют, и поют, и кричат.

Она проникла сквозь толпу, проталкивая себе путь к бару. Как яхта в шторм. Она позволила себя пронести, протолкнуть, стукнуть в этой смеси горячего дыхания, пахнущего алкоголем. Со смехом. С криками. И дымом, который выдыхают ей в лицо. Она сама захотела сюда прийти. А он не хотел. Ему никогда не хочется. Ему нравятся спокойные вечера, закрытые ставни, холодный свет телевизора. Это ради нее он томится в уголке комнаты с глазами, утонувшими в стакане. Он ждет. Как всегда. Пока все не закончится. Пока она не окунется с головой в толпу, пока танцы не победят отвращение, пока она наконец не унесется под звуки гитары.

Это может занять много времени.

Она облокотилась о стойку бара, кто-то нависает над ее плечом, и руки тянутся, я, я, я. Стаканы наполняются, монеты звенят на стойке, шейкер танцует в такт музыке. Она тоже, как и остальные, машет своей купюрой, чувствуя себя попрошайкой. Виски с колой. Пожалуйста. Я, я, я. Возможно, это и чувствуют люди, протягивающие руку у церкви, когда мы проходим мимо них, отводя глаза.

Ну, пожалуйста.

Ей улыбаются, ей предлагают пачку сигарет. Они сочувствуют, даже предлагают свой стакан. Мартини драй. Пока она ждет. Она отодвигает его пальцами. Нет, спасибо. Но ее уговаривают, и тогда она поднимает глаза с блаженной улыбкой и волосами во все стороны. Распахнутая рубашка, деревянные ожерелья. Странный взгляд. Не такой, как у остальных. Кольца на каждом пальце. Он приехал откуда-то, из Парижа, из Таиланда, из Катманду. Он видел горы Непала, пустыни Афганистана, он ездил в пикапах всех цветов, с людьми, чей язык он не понимает. Он видел мир, вдыхал свободу, и сегодня он вернулся, чтобы подарить счастье тем, кто не имеет возможности уйти. Счастье, оно здесь, на этом кусочке бумаги, который он подсовывает ей. Он совершенно не выглядит особенным. Обрывок разорванной бумаги. Стилизованный цветок, чернила которого теряются в волокнах. Но когда его кладут на язык, когда он начинает раскрываться, он открывает двери в мир, о существовании которого никто и не подозревает.

И к тому же бесплатно.

Для нее, сегодня вечером.

Он знает, что она колеблется, это нормально, что она колеблется. Как птица, которую выпускают из клетки. Трудно взлететь, когда ты провел всю свою жизнь за решеткой. Большинство остаются там, в своей тюрьме, глядя на открытую дверь. Они танцуют. Они пьют. И они идут домой, потому что завтра им работать, потому что нужно заботиться о детях, потому что нужно оплачивать счета.

Если это то, чего она хочет.

Слова крутятся у нее в голове, бумага жжет пальцы, но она пообещала, они пообещали, алкоголь, ладно, табак, ладно, но не более того. Все остальное — запрещено. Это для наркоманов, это для парней, ползущих по грязи во Вьетнаме. И все же. Этот цветок с фиолетовыми чернилами, чьи лепестки раскрываются на бумаге, выглядит красиво. Это должно быть здорово — раскинуть крылья. Всего один раз, чтобы развлечься. Забыть. Почувствовать себя легкой. За этим маленьким кусочком бумаги скрываются цвета, звуки, гитарные соло, Люси в небе с бриллиантами ^[23] , весь галлюциногенный мир, скрытый за обложками пластинок.

Танцпол, как стена, кажется ей невидимым. Она открывает рот, почти незаметно, чтобы положить бумагу на язык. Это ее просфора, ее посвящение. Ее первый раз. Бумага липнет к нёбу, она закрывает глаза. Но цвета так и не приходят. Ни индийские дворцы, ни звезды. Ничего. На этой бумаге ничего нет. Или нужно время. Или ей нужно помочь, отправиться в глубь себя. Танцевать. Еще танцевать. С закрытыми глазами и с улыбкой. С ясным разумом, слишком ясным, чтобы она могла в это поверить, этот лист бумаги — пустышка, фальшивка, но бесплатная, это настолько абсурдно. Даже хочется смеяться. Почти без причины. Как подростку. Прямо здесь, среди людей. Она открыла глаза, ничего не изменилось, ничего вообще, и это еще смешнее, потому что на нее странно смотрят, не как обычно, или, возможно, как обычно. Она танцует. Она смеется, она танцует. Не останавливаясь от головокружения. Чтобы призвать цвета, эти чертовы цвета. Калейдоскоп, который вскружит голову. Округленные формы, изгибающиеся на стенах. Но ничего не происходит, ни одного цвета, даже прожекторы стали серыми. Серый — вообще не цвет. Это словно фильтр. Туман. Экран. Телевизор в темноте, шипящий, чтобы не погаснуть.

Она прекратила танцевать, уже не помнит, когда, давно ли это было, минуту, может, или час, но другие продолжают. Они танцуют. Они всё еще танцуют. Перед ней, вокруг нее. Слишком много шума, слишком много дыма, ей начинает не хватать воздуха, и девушки ушли, или они стали мужчинами. Пахнет по́том. Сигаретами. Рвотой, спермой. Пахнет грязной майкой и смазкой, воняет вином. Ее касаются, трогают, щиплют, толкают. На ней руки. Лица, запахи. Пахнет кислятиной. И духами. Она уже не смеется, никто не смеется, и ее зубы болят от того, что она кусает губы. И тогда она кричит, и бьет, и отталкивает, чтобы ее больше не касались. Но толпа сомкнулась вокруг нее, с их усами, запахами, руками. Они посадили ее на землю, и она ползет, сопротивляется, кричит изо всех сил, чтобы убежать от них, чтобы они оставили ее в покое, чтобы исчезнуть. Что-то ударило ее по спине, это была барная стойка, или стена, или мужчина. Она бы хотела подняться, но не может, слишком много рук, слишком много усов. И тогда она слышит его голос, знакомый голос, который зовет ее, говорит: «Соланж», потому что он знает ее имя. Он протягивает руку. Он преклоняется. Но и он пахнет, он тоже пахнет. Тот же запах пота, тот же запах смазки. Он такой же, как и остальные. Как все остальные.

Как все остальные.

12

Как хорошо вернуться домой. Даже несмотря на сырость из-за закрытых ставней. Счета накопились на коврике, холодильник издает странный звук, но мне все равно, я улыбаюсь. Девять часов за рулем — это долго, особенно на «Фиат 126», который полз за грузовиками. Сожрали немало дизельного топлива. Я бы поехал по автомагистрали, вместо того чтобы тратить вечность на обгон полуприцепов, но это стоит немалых денег, еще и пробки на пунктах оплаты — мы бы провели все время на правой полосе. Мне действительно нужно будет найти более быструю машину. С учетом времени, которое мы проводим в дороге, она быстро окупится.

А тем временем мне очень понравилась Страна Басков^[24]. Я даже думаю, больше, чем Ла-Рошель. Там мило, честно говоря, с маленькими бело-красными домиками. К тому же дождь идет весь день, а нам это не чуждо.

Соланж положила чемодан на кровать, чтобы распаковать вещи и повесить блузки на вешалки. Как в отеле. Одежда — это для нее святое; даже когда мы проводим ночь в гостинице на обочине национальной дороги, она вешает вещи, чтобы не помялись. Меня это забавляет. Что касается меня, мои свитера могут мяться, если хотят, это не заставит меня достать утюг. Мой чемодан подождет до утра. Я проголодался с их бутербродами с белым хлебом, ветчиной и маслом, которые заглатываешь разом и за которые платишь двенадцать баксов. Вот, кстати, лучше бы мы открыли заправку.