Самая страшная книга 2024 - Коллектив авторов - Страница 42

Соломенник был мягким, от подушек пахло цветами, и Талька быстро задремала, утомленная переживаниями мерзкого дня.

Проснулась до рассвета, заслышав, как заскрипели доски в горнице. Открыв глаза, уставилась в черный потолок. Наверху кто-то был. Медленно ступал, и эхо чужого дыхания наполняло избу.

Окна будто занавесили мраком, даже тени не пробивались внутрь. Изба вдруг показалась тесной, душной, но вместе с тем промерзшей на все шесть венцов. Чернь в углах кипела, доски гнулись под тяжелыми шагами, на столе тряслась миска с водой.

Кто-то гулко впечатал каблук в половицы. Еще раз.

Талька вмерзла в постель.

Спустя несколько порывистых вздохов она услыхала, как отворяется дверь. Вошел, обмахивая мглу лучиной, человек, обряженный в красный старый кафтан. То, что Талька изначально приняла за посмертную маску, оказалось тяжелым скуластым лицом плотника Зарича. Только разрисовали его углем и соком толченых трав.

Он был удачлив на семейные труды – его дочери так и прыскали по селу, одна другой проказливее. Но, увы, жена Зарича не вынянчила ему сына, за что ее дружно осуждали Уля и Никит Мартович.

– Избой ошибся?! – прошипела Талька, вцепившись в покрывало.

– Я дух. Твой суженый. И этой ночью…

– Шел бы к жене, дух. Попотел бы над ней немного, может, и мальчишку бы заделал.

Она явно сбила Зарича с толку. Мужик он был не из худших, но от своего отступать не собирался.

– Не ершись. Мы для села. Не забавы ради. Задирай подол, я в этом деле сноровистый, еще сама звать будешь…

Договорить он не успел, как и дойти до постели. Глиняная чарка раскололась, встретившись с морщинистым лбом плотника.

– Придвинешься – шомполом проткну! – посулила Талька. – Батя мне его оставил, чтобы окорот таким, как ты, давать.

Зарич пробормотал проклятие и бросился прочь из избы, зажимая набитый лоб.

Талька тут же кинулась к двери и загнала засов в дужку. Теперь слезы уже сами бежали по щекам, и стыдиться было некого.

Будь здесь кто понапористее или злее – не отбилась бы. Потому что шомпола у нее и в помине не было, да она и не знала, что это. Слышала как-то от солдата слово, вот и выпалила со страху.

Изба уже не казалась темной и жуткой. Стократ было хуже то, что ее окружало.

Утром Уля смотрела на нее, как на плесень в последнем мешке яровых.

– Тебе что велели?

– Духа ждать.

– А ты что учинила?

– С духом-то? Ничего. Видать, переел за столом и не явился.

Уля надвинулась на нее грозовой тучей, из которой вместо дождя хлестал кислый пот:

– Ты наши порядки не обсмеивай, стерва. Наказано было под Хозяина лечь – ложись. Иначе жизни не дам.

Мужа дома не было – упился с вечера и страдал у дровника, а Уля словно переменилась. При нем она все больше колкости болтала да прикидывалась малоумной. Теперь в ней появилось злое, чего раньше Талька не замечала.

– Я уйду.

– Не уйдешь. Тут до ближайшего города неделю полями идти, а на кобыл ты только смотрела, куда там оседлать. Спрячешься? Так охотники живо отыщут, псов на тебя спустим! Мы тебя выкормили, последнее отдавали, теперь плати. Потом хоть на все стороны света развейся, но дитенка селу оставь!

Ухватила Тальку за шею и притянула к себе. На раскрасневшемся лице проступили багровые вены, глаза гневно блестели.

– Кто придет ночью – прими, как надлежит справной жене! И принимай еще, покуда не отяжелеешь. Уж мы с бабами за этим проследим.

Талька откивалась, принимая теткино наученье, но засветло принесла во вдовью избу старое окосье и спрятала за печью.

Вечером, в сопровождении Ули и трех ее товарок, отправилась снова на брачное ложе.

– Станешь дурить, – посулила одна из них, рябая тетка Анна, – вместе Хозяина дожидаться станем. При нас не пикнешь!

– И то дело, – поддакнула вторая, мать той самой невесты, что приревновала мужа к Тальке. Олушка. Муж ее ходил за главным богатством села – парой тягловых, утомленных жизнью лошадей, поэтому семью уважали наравне с Улиной. – Будь она моей племянницей – привязала бы к кровати. Все одно Хозяина на нее загнать требуется, так чего мириться с норовом молодухи?

– Не положено так. – Уля хмыкнула, явно прикидывая, насколько сильно это пойдет поперек изуродованному обычаю. – Только по доброй воле… А ну как Хозяин осерчает?

– Не осерчает. Да и откуда у твоей бестии воля-то добрая? – не унималась Олушка. – Это ж ведьма. Мужики вмиг из нее все черное вымнут.

– Так уж и ведьма!

– В городе все ведьмовское, не наше. Человек при земле жить должен, где кости предков лежат. Кого в чужом краю среди железа и камня наплодить можно?

– Людей? – Талька хмыкнула. – Если человек на человека ложится – у них человек и родится. А если нелюдем вырастет, то какая разница, в городе его на свет вывалили или на селе?

Женщины, позабыв про мелкие разногласия, принялись стыдить за срамные речи, будто до этого Олушка не предлагала отпахать ее кому угодно.

Разозлившись, Талька заперла дверь на засов, едва товарки покинули избу. Ни духов, ни местное мужичье видеть не хотела. А когда ночью кто-то принялся шастать по двору, стучать в окно и дергать дверь, достала окосье.

– Кто?

– Дух.

– Полезай-ка, дух, в окно.

Она распахнула ставни и одернула штору.

Едва над подоконником появилась голова ночного жениха, Талька проложила по его шее две дуги окосьем. Взвыв, мужик повалился во двор и задал стрекача.

Долго еще ругался в ночи, а потом замолк, словно подавился колодезной водой.

Она поглядела в темень, накрывшую село. Ветер перебирал листья на Хозяйском дубе, и шелест расползался по округе, напоминая рой перепуганных голосов. От этого сделалось не по себе, и Талька поскорее закрыла ставни.

Изба не была холодной и страшной, как вчерашней ночью, но сквозь щели в ставнях не проникало ни капельки лунной меди. Казалось, под половицами кто-то ползает, толкает их. Крыша поскрипывала, роняя пучки соломы. Где-то в глубине ночи послышалось знакомое покашливание. После – тихая песня, какую пел постоянно отец, когда засиживался за чертежами или книгами в городе.

Талька забралась на еще теплую печь и обхватила себя за плечи. Шум вроде бы прекратился. Это страх. Просто страх. С перепугу и не такое пригрезится…

Разбудили ее грохот и дикие вопли. Село бурлило.

Оказалось, не воротился домой Макар-пасечник.

У сеней их избы завывала его жена, бабы ее утешали. Но, судя по бледным лицам окружавших их мужиков, случилось что-то поганое. С холодным сердцем Талька вышла во двор.

– Душегубица! – заверещала Олушка.

– Хватай ее!

Вокруг замелькали кулаки, щелкнул ремень, и спину Тальки окрапивило болью. Она всхлипнула, уперлась кулаками в мягкое Улино брюхо, но не смогла оттолкнуть дородную тетку. Ее ухватили за руки, волосы, ворот, повалили на землю.

– На селе и так мужика не сыщешь, а ты последних в гроб вогнать вздумала? Завидно, что у самой не будет? – Олушка склонилась над ней. Подбородок студенисто дрожал, в глазах кипело бешенство вседозволенности.

– Сдурели?! – Всхлипывая, Талька промокнула рукавом расцарапанное лицо. На рубахе остались разводы крови и грязи. Левый глаз слипся, веко не шевелилось.

Ее подняли, погнали по селу к дубу.

Там на лавке лежал, раскинув руки, Макар. Багровое лицо покойника смотрело сквозь ветви в рассветное небо. Шея казалась смятой, что-то выпирало из-под синюшной кожи.

– Удавила! – верещала вдова, ползая на стертых в кровь коленях по выступающим из земли корням. Волосы выпростались из-под платка. – Удавила родненького!

Бабы увели ее к бочкам, умыли, принялись выглаживать ладонями, словно так можно унять душевную боль.

Талька видела полмира. Один глаз глядел на утро, второй смотрел в вечную ночь. Щеки полыхали, тело ныло и отказывалось повиноваться. Она сидела на земле, закрыв голову от затрещин, камней и тычков, что прилетали к ней, едва кого из сельчан опьянял приступ справедливого гнева.