Сумрачная дама - Морелли Лаура - Страница 11

Чечилия широко открыла глаза и уставилась на Лукрецию, девушку одного с ней возраста, в задачу которой входило прислуживать Чечилии и помогать с волосами и платьем. Она внимательно вгляделась в широкие карие глаза девушки, пытаясь понять, не издевается ли та над ней.

– Правда? На всем теле?

Лукреция кивнула.

– Теперь сделаем твою pòmm. Терпи.

Чечилия не знала миланских слов, но догадалась какая часть тела подвергнется депиляции следующей. Она снова зажмурилась, преодолевая холод и почти невыносимое жжение. Она читала молитву, комкая слова и произнося так быстро, как никогда раньше. Во время молитвы Лукреция легонько постучала кончиками пальцев по подмышкам Чечилии.

Когда Чечилия дважды прочла «Отче наш», Лукреция подошла к очагу, где на огне кипел котелок. Она щипцами окунула в воду кусок ткани, затем отжала и сунула его, дымящийся, Чечилии подмышку.

– Ай!

Холод сменился очередным ожогом. Лукреция грубыми движениями смахнула с обеих подмышек мерзкую смесь, выдернув волосы у корней. Наконец Чечилия смогла уронить онемевшие руки. Она схватила с ближайшего стула коричневую бархатную накидку и набросила на плечи, затем поднесла пальцы к подмышкам. Там пульсировала голая кожа, безусловно гладкая, без единого волоска. Чувство жжения стало более терпимым, но еще не прошло, когда Чечилия подошла к кровати. Она мягким движением погладила стопку платьев. Зеленый атлас. Пурпурный бархат. Красный шелк с черным кружевом и золоченой вышивкой по вороту.

– Они так прекрасны, – сказала Чечилия. Она и правда никогда не видела ничего прекрасней.

– Объедки. Их еще надо будет подогнать вам по фигуре. Вы – тощий экземпляр, – сказала Лукреция и так сильно сжала руки на талии Чечилии, что та вздрогнула. Лукреция пожала плечами. – Мы просто достали их из гардероба прошлой возлюбленной.

Повисла долгая пауза.

– Прошлой возлюбленной?

Лукреция кивнула.

– Что с ней случилось?

– О! – нервный смешок. – Она долго не продержалась.

– Почему? – Чечилия опять внимательно посмотрела на Лукрецию, пытаясь понять, не потешается ли та над ней.

– Его светлость быстро от нее устал, – сказала Лукреция, внезапно погрустневшим голосом, но Чечилия была уверена, что это неискреннее чувство. – Если хотите знать мое мнение, это потому, что она слишком много болтала. Но его светлость в любом случае… увлекается… обычно ненадолго. Только маленькая Бьянка и осталась.

– Бьянка?

– Бедная незаконнорожденная малышка. – Лукреция покачала головой. – Но зато хорошенькая. Волосы черные как ночь. Прямо как у отца.

Чечилия плюхнулась в кресло рядом со своей кроватью и плотнее запахнула мантию на плечах. Неужели она вошла в воду, которая вот-вот сомкнется над ее головой? Она задумалась, сколько еще всего важного не знает.

В дверь постучали. Лукреция впустила седую женщину в платье горничной. Служанка что-то сказала на миланском диалекте, обращаясь к Чечилии, затем склонила голову и протянула сложенный пергамент с восковой печатью. Чечилия узнала на пергаменте красивый почерк брата, но заколебалась. Чечилии впервые в жизни кто-то поклонился, а она, к тому же, понятия не имела, что служанка сказала. Старуха встретила взгляд Чечилии и улыбнулась. Лукреция сделала шаг вперед, забрала письмо из рук служанки и отдала Чечилии.

– Письмо для цветочка его светлости.

Завыл гудок поезда, заскрипели колеса, и Эдит покрепче ухватилась за холодный металл дверного проема. Она прижалась лбом к окну и смотрела, как пара луковичек-куполов мюнхенского Фрауэнкирхе[19] уплывает в вечернюю полутьму.

Вот уже несколько недель она готовилась к тому, чтобы проводить Генриха на поезд в Польшу. Она тысячу раз представляла себе их прощание и самого Генриха – высокого, стройного – в военной форме. Она представляла, как будет бежать в толпе таких же женщин по платформе за отъезжающим поездом.

Никогда в жизни она не представляла себе, что это она будет застегивать пуговицы накрахмаленного форменного кителя, наспех перешитого под женскую фигуру. Что это она будет садиться на паровоз до Кракова и смотреть в окно, а Генрих – бежать по платформе и махать ей рукой, а потом уменьшится и исчезнет из виду, когда поезд уйдет от центрального вокзала Мюнхена на восток. А теперь призывная повестка была у нее в руках. Отказаться от призыва было невозможно. Какой-то клочок бумаги с подписью и печатью, но во власти этого листочка было изменить всю ее жизнь, а если не повезет – даже отнять ее.

За спиной она услышала тихий свист и улюлюканье, от которого по спине побежали мурашки.

– Клаус, смотри-ка! Да тут дамочки! – закричал солдат через плечо кому-то у себя за спиной.

– Прошу пардону, мадам, – насмешливо сказал он, протискиваясь по узкому коридору поезда мимо стоящей у окна Эдит и прижимаясь к ней намного ближе необходимого.

Это ее нервировало, но она отказывалась снисходить до ответа на грубость. Она отстранилась от окна и свежего воздуха. Открыла дверь в общий вагон и пошла между сидениями. Вагон был набит мужчинами; в основном они были одеты в такие же кители, как и Эдит, но кое-кто был в гражданском. Она смотрела сквозь них, пытаясь обуздать эмоции. Глаза у нее наверняка были красные, а щеки – отекшие. Идя между сидений и таща за собой свою огромную сумку, она чувствовала на себе чужие взгляды.

Оказавшись в душном спальном вагоне, она наконец-то с облегчением выдохнула. В купе было тесно – два ряда полок – и пусто. Во всех остальных таких купе было по пять или шесть солдат, но ей, как женщине, одной досталось все купе. Она легла на одну из нижних полок и вновь задумалась о Генрихе.

«Пожалуйста, не говорите мне, что вы уже не одна».

Эдит улыбнулась сквозь слезы, вспоминая первые обращенные к ней слова Генриха, два года назад, на баварском фестивале в популярном в Мюнхене «пивном саду»[20].

«Простите?» – переспросила она высокого незнакомца с длинной светлой челкой, который пробился к ней через толпу отдыхающих и имел нахальство так прямо с ней заговорить.

«Вы – красавица, – сказал он. – Я лишь надеюсь, что никто еще не украл вас и у нас всех есть шанс».

Она засмеялась, восхитившись его дерзостью. Эдит всегда считала себя не красивее серой мыши и успела смириться с перспективой провести остаток жизни при отце. Одна только мысль о Генрихе была до сих пор способна заставить ее сердце биться чаще, даже когда она вспоминала об их первых безрассудных днях вместе.

Начало было дерзким, но даже спустя месяцы знакомства Генрих поистине завоевал ее сердце. А когда он пришел к ее отцу просить руки его дочери, сердце Эдит уже навсегда принадлежало ему. Генрих знал, что отец может даже не помнить его имени, но все равно общался с ним с нежностью и уважением.

«Да», – сказал отец, и она знала, что в тот момент не только рассудок его был ясен, но и сердце наполнено счастьем.

За узким окном уже сгущалась тьма, но Эдит переполняла нервная энергия, не давая спокойно лежать на полке. Вместо этого она снова встала, перевернула на бок холщовую сумку и достала оттуда маленький блокнот. Она уставилась на чистый лист. Написать письмо отцу? Поймет ли он, куда она пропала? Вспомнит ли ее вообще?

Фрау Герцхаймер, соседка, с радостью согласилась помогать. Эдит надеялась, что фрау Герцхаймер сумеет заставить отца ее слушаться. Она рассчитывала, что Генрих будет заходить после работы в отцовском магазине и проверять, все ли в порядке, до тех пор, пока и ему самому не придется садиться на поезд. И еще она молилась, чтобы агентство как можно быстрее прислало новую сиделку. Она боялась, что отца отправят в лечебницу; там он может зачахнуть.