Книга русских инородных сказок - 1 - Фрай Макс - Страница 18

• Предыдущая
• 18/51
• Следующая

Однажды, когда в горах бушевала метель, злобный демон Румпельштильтхен, приняв обличье усталого путника, появился в таверне, где гостям прислуживала златокудрая красавица Дристенпупхен.

«Эй, красавица, — вскричал Румпельштильтхен, — подай-ка мне зауэрбраттен с бобами да доброго баварского шнапсу».

Но бесстрашная Дристенпупхен и бровью не повела.

«Красавица, будь добра, — медоточиво произнес коварный Румпельштильтхен, — принеси мне зауэрбраттен с бобами да доброго баварского шнапсу».

Но прекрасная Дристенпупхен не поддалась на сладкие уговоры.

«Красавица, — в третий раз произнес Румпельштильтхен, — мне нужен зауэрбраттен с бобами и добрый шнапс из Баварии».

Тут Дристенпупхен гордо отвечала ему: «Этот столик не обслуживается».

Рассвирепел Румпельштильтхен, личина усталого путника спала с него, и он, представ в своем уродливом виде, закричал: «Ах, так. Тогда я превращу тебя в навозного червя, и ты будешь питаться вечно свежей коровьей лепешкой, пока не поцелует тебя мужчина».

И Румпельштильтхен расхохотался, и не успел еще смолкнуть его адский смех, как несчастная Дристенпупхен оказалась по другую сторону Альп, внутри коровьей лепешки, посреди улицы в небольшой деревушке.

Шли годы, а заколдованная коровья лепешка все лежала и лежала посреди главной улицы. Но вот однажды бургомистр деревни созвал всех-всех жителей в кабачок, чтобы отпраздновать свадьбу своей единственной дочери. Пришел туда и местный пьяница, красноносый Фриц. Все славили красоту невесты, но Фриц только пил; все славили жениха, но Фриц пил молча. Лишь когда заговорили об отце невесты, бургомистре, Фриц встал и обидел его нехорошим словом. И тогда два дюжих кузнеца схватили его и выбросили на улицу.

Упал Фриц лицом прямо в навозную кучу, и лишь только его губы коснулись жирного навозного червя, перед ним предстала златокудрая красавица и произнесла: «Благодарю тебя, о мой спаситель, и буду тебе верной женой».

Фриц и Дристенпупхен поженились. Дристенпупхен родила двенадцать детей, а Фриц с каждым годом пил все больше и больше.

А когда злобный Румпельштильтхен узнал об этом, то расхохотался так сильно, что разлетелся на тысячу кусков, самый вонючий из которых долетел аж до Мюнхена.

Жил некогда охотник по имени Оксюморон. Когда он состарился, то призвал к себе своих трех сыновей и сказал: «Сыновья мои, я стал стар и немощен. Ступайте туда, где живут Огненные Сполохи, приведите мне красавицу Весну. Она станет моей женой, и я вновь помолодею».

Сыновья послушно покинули родное иглу и отправились туда, где живут Огненные Сполохи, ибо так эскимосы называют северное сияние. Шли они не долго и не коротко. Шли они день, шли они неделю, шли они месяц, наконец устали, выбились из сил, упали на снег и уснули мертвым сном. И тогда злые пингвины выклевали им глаза, песцы отъели носы и кисти рук, а свирепые белые медведи дожрали остальное, потому что с рыбой в ту зиму было туго.

И с тех пор ни один уважающий себя эскимосский юноша не слушается старых маразматиков.

На птичьем дворе жило много птиц. Там были индейки, цесарки, гуси, куры и утки всех пород. Среди прочих была там и пара обыкновенных белых уток с оранжевыми клювами. Это были мама-утка и папа-утка, и в то лето, с которого мы начнем наш рассказ, у них случилось радостное событие. Из яиц, что высиживала мама-утка, вылупилось семеро утят. Шесть из них были прелестными крохами с оранжевыми клювиками. Их тельца были похожи на шарики, и они были одеты в яркий желтый пух. Седьмой же был уродливым и нелепым, и пуха на нем не было. Все обитатели птичьего двора смеялись над ним, презирали его и прозвали Гадким Утенком.

Шло время. Гадкий Утенок терпел все новые и новые насмешки. Даже его родные не желали знаться с ним. «Уходи отсюда прочь, мерзкий урод!» — кричали его братья и сестры, когда он пытался присоединиться к их веселым играм.

Однако постепенно их резвость стала сходить на нет. Желтый пух сменила одежда из перьев. Они стали ходить важно, вперевалочку, крякать солидно и лишь изредка. Одним словом, утята превратились в обыкновенных больших белых уток с оранжевыми клювами.

И только бедный маленький Гадкий Утенок, с которым никто не хотел играть, превратился в большую Гадкую Утку, и в больнице, где она работала, ее очень ценили.

5 июля 1836 года Пушкин вскочил с постели, подбежал к зеркалу и, не одеваясь, очень долго делал перед зеркалом Недорого. Поворачивался то так, то эдак, скалил зубы и пушил бакенбарды, блестел белками в сумраке белой ночи.

Наконец, когда получилось, Пушкин разбудил Наталью Николаевну и показал ей Недорого. Наталья Николаевна привычно ахнула и заснула опять.

А Пушкин не мог спать. Он вышел из дому и пошел по тихим еще улицам, делая по дороге Ценю. Ценю вышло практически сразу, не успел Пушкин еще дойти до Невского проспекта, получилось вполне качественным, переливалось радужно на солнце и слегка попискивало.

На Невском наблюдалось утреннее оживление: два пьяных отставных чиновника неизвестного департамента, завидев Пушкина, закричали ему вслед: «Элькан, бля, пошел!» Но Пушкин не слушал дураков. Он делал Я. Это дело Пушкину всегда удавалось хуже всего, друзья даже дразнили за это его Протеем.

Но день заладился! И проклятое Я вышло с третьего или четвертого раза вполне сносным.

Пушкин зашел в кафе и спросил воды и газету. Выпив воды, Пушкин безо всяких усилий сделал Громкие и прочитал в «Северной Пчеле» заметку о бородатой женщине, которая скончалась в Италии от кровавого пострела. Задумавшись, Пушкин машинально произвел Права и сам развеселился этой машинальности.

Мысль о бородатой женщине не покидала Пушкина, когда он расположился в Летнем Саду на скамейке и сделал От.

К Пушкину сзади подошел осторожно баснописец Крылов. Поглядел на Пушкина да и пошел восвояси, грузный, похожий одновременно на собственный памятник и на голубя, этот памятник только что обосравшего.

Шел и делал по дороге какое-то важное междометие из очередной басни.

……………………

Наутро Пушкин проснулся, дыша давешним ромом и ощущая желудочные спазмы в том месте, где у людей обыкновенно находится голова.

Рядом на подушке лежало что-то отвратительное, похожее на кусок чего-то другого, еще более отвратительного.

«Наташа, пить…» — просипел Пушкин, умиляясь слабости собственного голоса.

«То-то, пить, — отозвалась Наталья Николаевна из соседней комнаты. — Ты сам-то помнишь, что вчера было?»

«Ничего… ничего не помню я! — прошептал Александр Сергеевич, с опаской косясь на что-то, подрагивающее на подушке. — Что это, Наташа?»

«Что, что… это ты вчера перед сном сделал, как пришел. Сказал — Пиндемонти. Я говорю: „Саша, зачем же ты это сделал?“, — а ты говоришь: „Плевать, Гоголю отдам или на заглавие пущу“».

«Гоголю не отдам!» — решительно подумал Пушкин, проваливаясь в тяжкий похмельный сон 6 июля 1836 года.

• Предыдущая
• 18/51
• Следующая