До мурашек - Ана Сакру - Страница 2

Посмотрел…

Всю ночь потом бродил в зимнем лесу около лагеря, не в силах вернуться в свою палатку и просто лечь спать. Колотило дико, но не от холода и забивающегося в ботинки снега.

Я решил, что отец давно изменяет матери, и чувство было такое, что это не ей, а мне он изменял.

Больно? Это не то слово.

Нет вообще такого слова, которое способно описать, как у тебя за пару секунд рушится весь привычный мир. Только грохот горного камнепада стоит в ушах и удушающая пыль, от которой ничего перед собой не видишь.

Многие мои ровесники – подростки стеснялись родителей, пытались от них отделиться, ненавидели семейные выходные, мечтая удрать к друзьям. Со мной такого не было никогда. Я ходил за отцом хвостом повсюду, мечтал тоже стать альпинистом как он, ждал, когда папа начнет меня в настоящие восхождения брать. Мне было четырнадцать, и я свято верил, что мой отец – самый лучший. Настоящий мужчина, надежный, преданный, всегда знающий, как поступать.

А тем утром, когда я выпалил ему в лицо, что видел его с другой, он чуть не плакал, молол какую-то чушь про то, что сам не понял, как так вышло, и умолял матери его не выдавать. И это было еще больнее, чем узнать, что способен отец предать мать.

Вот этот мужчина, которого я боготворил, оказался вдруг обычным человеком. Запутавшимся, неуверенным, слабым. Я смотрел на него и не знал, на что вообще теперь опираться. Почвы-то под ногами нет. Я считал свою семью чем-то нерушимым, а она разлетелась как карточный домик буквально через несколько дней после того, как мать все-таки узнала, что произошло в том походе.

Она, будучи импульсивным человеком, одним днем собрала пару чемоданов, забрала наши с сестрой документы из школы, и мы переехали из Домбая в Москву, оставив отца в этом доме одного.

Тот период своей жизни я помню плохо, потому что каша в голове от всего произошедшего давала интересный эффект – так как внутренние переживания были сильнее внешних раздражителей, у меня отчетливо отпечатались пережитые сильные эмоции, а вот как звали к примеру моих новых одноклассников, я сейчас ни за что сказать не смогу.

С отцом я помирился через пару месяцев – все-таки я слишком сильно его любил и люблю, но для меня это уже был другой человек. Теперь я знал, что и он может ошибаться. Его мнение уже не было последней инстанцией, и я начал предпочитать думать своей головой и не строить иллюзий.

Я осознал тогда в первый раз в полной мере, что идеальных просто нет. А потом еще ни раз в этом на своей шкуре убедился.

Никого нельзя ставить на пьедестал. Никого.

Потому как именно этим пьедесталом тебе через какое-то время и прилетит. И чем он выше, тем будет больней.

Что касается матери, то примерно через полгода настойчивых отцовских попыток вернуть семью, родители все-таки помирились. Но в Домбай мама отказалась ехать наотрез, а папе, помешанному на горах и дикой природе, совершенно нечего было делать в Москве. В итоге компромисс был найден в самой дальней возможной точке – Владивостоке, куда мы и снова переехали, чтобы начать жить заново.

Отец продал туристический комплекс на Домбае, включающий гостиницу и базу, деду и дяде, а дом, который строил сам, не смог. Рука не поднялась, оставил нам с сестрой в наследство. И все это время, уже почти пятнадцать лет, наш дом сдавался туристам как элитный двухэтажный коттедж, который сейчас, в майское относительное межсезонье, нуждался в плановом косметическом ремонте.

Я щелкаю выключателями на своем пути, внимательно осматривая коридор, ванные, гостиную, комнаты на втором этаже. Кидаю свою сумку в самой большой спальне, которая раньше была родительской. Я бы ушел с свою бывшую комнату, но здесь есть прекрасный балкон-терраса, а я давно и плотно курю. Пить с моей работой даже при сильном желании особо не получится, так что с выбором вредной привычки было практически без вариантов.

Шаги глухим эхом расходятся по пустому дому, возвращаясь ко мне волнами зябкого одиночества. Тишина стоит такая, что, кажется, я слышу, как кружатся пылинки вокруг. И темнота. Сейчас я всему этому даже рад. В последний месяц было столько разборок и криков, что я уже и себя не слышал. Хочу вот так. Один.

Только спустившись на первый этаж, вспоминаю, что неплохо бы перекусить. Зачем-то лезу в холодильник, который конечно же пустой и даже отключен. Кошусь на большие настенные часы, стрелки которых уверенно подбираются к десяти, а значит местный супермаркет уже закрыт. И, устало проведя пятерней по затылку, решаю сходить в кафе при бывшей гостинице моего отца, которая как раз буквально за забором.

В уютном полумраке кафе легко скрыться от возможных встреч со знакомыми, если точно знаешь, где расположен самый уединенный столик. Кивнув какой-то новенькой девчонке- администратору, быстрым шагом направляюсь туда. Здороваться и улыбаться никому не хочется. Разговаривать тем более. Я слишком задолбался для этого, руля сюда из Краснодара почти девять часов. Завтра будет новый день и начнется ритуальный обход родственников и старых приятелей, сейчас же я настроен просто поесть и завалиться спать.

– Здравствуйте, ваше меню, может быть что-то сразу принести? – тоже неизвестная мне девчонка-официант озаряет дежурно-вежливой улыбкой.

– Да, сациви, салат по-грузински и лимонад.

– Какой?

– Любой, – отпускаю ее.

Девочка уходит, улыбнувшись еще раз и скользнув по мне заинтересованным взглядом, а я тону в накиданных на кресло подушках, нервно крутя пачку сигарет в руке.

Озираюсь, подмечая детали. Ремонт дед с Теймуразом глобальный не делали, но потертостей нигде нет. Уютно, колоритно.

Внутри немного дребезжит от накатывающей ностальгии. Все такое знакомое вокруг и такое чужое. Будто пытаешься влезть в старый пыльный башмак. Когда-то любимый, но…

Со своего места я отлично вижу практически весь зал, вход в ресторан и барную стойку. Меня же разглядеть не так просто за ветками живого дикого винограда, плетущимися по стальным ниткам, натянутым до самого потолка. Это маленький столик в самом конце кафе, за мной только подсобка и черный вход в отель. В ресторане достаточно людей, но все они будто за стеклом, в другом измерении, и такое искусственное камерное уединение расслабляет. Наблюдаю за залом, растекаясь в кресле, пока жду свой заказ. Замечаю несколько знакомых лиц из тех гостей, кто постарше. Молодых я тут не знаю совсем, да и туристов много даже в не сезон.

Девчонка -официантка возвращается с лимонадом и льдом, хотя я не просил. Улыбается шире, стреляет глазами, спрашивает про десерт, пытается понравиться. Говорит, что домашнее вино и чача у них очень вкусные. Мне хочется хмыкнуть в ответ, что мне ли не знать, если эту чачу гонит мой собственный дед. Но я лишь отпускаю ее кивком головы, раздумывая, что давно же я тут не был, если весь увиденный персонал мне не знаком и успел поменяться. Сколько прошло? Лет пять, не меньше.

Чаще бабушка с дедом мотались к нам в Питер, потому и необходимости как-то не было. Да и не хотел я сюда…

Девчонка возвращается с салатом и тонкой кукурузной лепешкой. Улыбается опять, щебеча, предлагает закуски. Сдаюсь и лениво улыбаюсь в ответ, поднимая на нее взгляд.

– Ладно, принеси…

Какое-то неуловимо знакомое движение за ее спиной привлекает мое внимание. Концентрируюсь на женской фигуре у барной стойки. Это что…???

Охренеть.

– Что принести? – повторяет девчонка.

Перевожу на нее невидящий взгляд. Сердце бахает о ребра тяжело и гулко. Это не самая здоровая реакция, но я не в силах контролировать выброс гормонов стресса в кровь. Только его осознавать. Вижу, как у официантки шевелятся губы, но не слышу слов ни черта. В ушах шумит давление.

– Нет, ничего не хочу. Иди, – говорю резче, чем это позволено в таких ситуациях.

У девушки сползает улыбка с лица. Поджимает губы. Кажется, обиделась, и возможно плюнет мне в сациви. Впрочем, без разницы, потому что аппетит пропал.