Сердце Дракона. Предпоследний том. Часть 2 (СИ) - Клеванский Кирилл Сергеевич "Дрой" - Страница 15

Такого, что странно, не увидишь в Садах Богов. Цветы и деревья там никогда не засыпали. Они всегда дышали жизнью, как в тот день, когда их бутоны открылись, являя небожителям свою красоту. И в той красоте навечно застыли.

Как прекрасная статуя в саду Дергера. Женщина невероятной красоты.

Иногда генералу даже казалось, что она словно живая, но он тут же отмахивался от этих мыслей.

Глупости.

— Красиво, да? — спросил Ляо Фень, сидевший рядом.

— Наверное, — ответил генерал.

Он и вправду не знал, красиво это или нет. Потому что цветы все падали и падали и в моменте это действительно казалось прекрасным, но спустя несколько дней в парке остались стоять голые деревья и их изломанные сучьи больше не выглядели ловцами заспанных облаков, а скорее крючковатыми руками и пальцами монстров и скелетов.

— Это похоже на наш мир, старый друг, — произнес Ляо Фень. — в моменте он прекрасен, но когда опадает вся листва и мишура, то неискушенному взгляду предстает уродство.

— А искушенному?

— А искушенный видит красоту даже там, где другие лицезреют монстров.

— Как могут быть прекрасны монстры? — спросил генерал.

Ляо Фень засмеялся и, протянув руку, создал на ней облако уродливой формы. Не то червь, пожирающий сам себя, не то изуродованный птенец, а может и дитя, лишенное конечностей.

Мудрец подул на облако и то поднялось к небесам, слившись со своими товарищами.

— Я понял, — кивнул генерал. — то, что вблизи уродливо, издали — прекрасно.

— Нет, — пожал плечами мудрец. — это было просто облако. Скоро поднимется солнце, и я решил создать нам немного тени.

— Потому что…

— Потому что будет слепить глаза.

— А, значит я слеп и не вижу.

— Я. Просто. Создал. Облако, — с паузой, с расстановкой, произнес Ляо Фень.

Губы генерала дрогнули. Уголки потянулись куда-то выше к щекам, и он засмеялся. Хохотал, держась за живот. Утирал выступившие на лице слезы. А затем замер. Его глаза остекленели и из них пропал всякий разум.

Генерал, как вишневое дерево, вдруг застыл неподвижно, после чего вздрогнул и моргнул.

Что было мгновением прежде?

Кажется, Ляо Фень создал облако.

Да, точно.

— Ты знаешь, старый друг, — отчего-то с печалью произнес мудрец. — Мне всегда больше нравились истории людей о монстрах, чем о героях.

— Почему?

Вместо ответа мудрец лишь повернулся к дереву и продолжил смотреть на облетающие ветви.

Хаджар пришел в себя так резко, словно проснулся после едва начавшейся дремы. Свежий ветер обдувал ему лицо, принося с собой столь вожделенную прохладу.

Генерал осознал себя сидящим на скамье, а над головой шептали кроны деревьев. Рядом, все с тем же чаем, сидел Фен Ли. Он смотрел на то, как во внутренний двор, через ворота, проникали люди.

Разного возраста, но неизменно в добротных, но простых и удобных одеждах. В сапогах, предназначенных для того, чтобы в них исходить ни одну сотню километров дорог. Подпоясанных широкими поясами, на которых крепилось оружие.

В основном — мечи, сабли, палаши. Но некоторые несли с собой копья в чехлах, алебарды и даже тяжелые, боевые посохи. Но их лица…

Хаджар видел в своей жизни и солдат, и воинов. Так вот те, кто сейчас заходили в Святые Небеса, не принадлежали ни первому числу, не второму. У них были светлые лица, про такие в Лидусе часто говорили — «открытые на распашку». Это значило, что на них можно было прочесть все, что угодно.

Такие обычно принадлежали либо число блаженных, либо к поэтам, художникам и ученым. Тем, кто смотрел на мир не глазами, как говорила матушка Хаджара, а душой.

И несколько удивительно и в чем-то даже странно было видеть с ними оружие, а не совсем иного толка атрибуты.

— Очнулись, генерал?

Хаджар мотнул головой и заставил себя взбодриться. Как это уже не раз бывало прежде, после очередного приступа головной боли ему казалось, что он видел какой-то сон. Только никак не мог вспомнить какой.

— Это хорошо, что вы с нами, — продолжил Фен Ли. — на этом съезде не будет ни мудрых речей, ни обсуждения сути мироздания, которые вам так сильно претят. Ученые съехались, чтобы обменяться своими познаниями на пути развития.

И почему-то то, как Фен Ли произнес последние два слова — «путь развития», сильно контрастировало с тем, какой обычно смысл вкладывался в это понятие. Словно мудрец имел ввиду совсем иное, нежели остальные обитатели Безымянного Мира.

— Почему именно ученые? — спросил, наконец, Хаджар. — Почему вас называют учеными?

— Потому что мы такие и есть, — пожал плечами голем. — Среди тех, кого ты сейчас видишь, мы найдем и музыкантов, и артистов, скульпторов, лекарей, архитекторов, художников, писателей, астрономов и еще много кого. В том числе и пахарей, столяров, гончаров и даже несколько кузнецов.

— Но…

— Разве тот, кто сеет и жнет, не может быть ученым? — перебил его Фен Ли. — или тот, кто кует железо, или тот, кто правит кровлю? Мы считаем иначе. Ученый, Хаджар, это просто тот, кто идет по жизни задавая себе вопросы. И стоит лишь один раз задуматься об истинной природе вещей, и ты ученый. И не важно, чем заняты твои руки и тело.

Хаджар промолчал. В каждом регионе, где он бывал, существовали свои заморочки касательно образа жизни. И Гиртай не был исключением.

— А зачем им тогда оружие? — спросил Хаджар. — Чтобы, когда закончатся аргументы в споре, предъявить железо?

Фен Ли развеселился, засмеявшись одними только сверкнувшими забавой глазами.

— Спорят любители вина и те, кто еще не слишком высоко поднял взгляд и не видит ничего, кроме мысков своих же собственных ног, — ответил мудрец. — В споре ты не слышишь ничего и никого, кроме своего эго. Так что мы предпочитаем спорам — обсуждения и совместные размышления, где каждый всегда волен признать свою неправоту.

— Насколько я понимаю, то чтобы признать свою неправоту, надо изначально сомневаться в своих суждениях.

— Такова суть ученых, — пожал плечами Фен Ли. — вопросы, которые мы задаем, рождаются из сомнений. И эти сомнения нас никогда не покидают.

Хаджар посмотрел на свой Синий Клинок.

— Мир боевых искусств учит, что нельзя сомневаться в себе и своем пути, — произнес он чуть позже. — и что каждый, кто в нем усомнится рано или поздно оступиться и проиграет.

— Проиграет, выиграет, оступится, вознесется, уверен, сомневается, — перечислил голем. — все это несущественно, генерал. Если ты никогда и ни в чем не сомневаешься, значит и вопросом не задаешь. А если ты не задаешь своих вопросов, то ты полон чужих ответов и кто тогда голем — ты, заполненный чужими чаяния, или я, кто всю жизнь задавал вопросы?

Хаджар скрипнул зубами.

Ну вот, а он уже надеялся, что разговор свернет с философских дебрей и пустой семантики на хоть сколько-нибудь твердую почву осязаемого резона.

Но это было возможно с кем угодно, вот только не с Древними.

— Мудрец Фен Ли, — вперед из группы, постепенно рассаживавшейся на скамьях, стоявших по периметру внутреннего двора, вышли двое.

Мужчина средних лет с палашом у пояса и юноша с длинным копьем.

Они оба обозначили поклоны кивками головы.

— Кахрен, астроном, — представился тот, что с палашом.

— Тафрик, плотник, — вторил обладатель копья.

И больше не было ни лишних слов, ни каких-то церемоний, ничего лишнего. Толпа «ученых» замерла, а Кахрен и Тафрик разошлись в разные стороны и в следующие несколько мгновений произошло то, что вдребезги разбило все то, к чему шел, чего постигал, ради чего проливал кровь и пот Хаджар, заставив того… заставив того… начать сомневаться.

В чем?

Перечень оказался бы длинной в шесть веков прожитой им жизни.

Когда началась битва, внутренний двор превратилось в нечто неосязаемое. Звездные взмахи Кахрена раскрасили бы самое яркое ночное небо, и созданные его палашом звезды вдруг осветили и без того залитую светом «арену». Он двигался с такой плавностью, что казалось, будто и вовсе не связан земным притяжением, а каждый его шаг обозначался танцем небесных тел. Но на каждое созвездие, нарисованное Кахреном, Тафрик отвечал изяществом лесного массива, восставшего вопреки земной тверди. Его копье выписывало узоры, напоминающие кроны деревьев и замысловатые рисунки, которые можно было бы встретить на домашних убранствах.