"Фантастика 2023-147. Книги 1-28 (СИ) - Большаков Валерий Петрович - Страница 11

Антон Иванович затряс головой:

– Не вздумай! Береговая Охрана мигом задержит тебя. Бери мой птер и лети к Наталье!

Поколебавшись, Браун направился к лестнице, ведущей на крышу. Задержавшись у двери, он перевесился через перила и сказал:

– Все-таки ты самый лучший в мире дед!

Антон Иванович ничего не ответил, только поднял голову повыше, чтобы слезы не текли, улыбнулся жалко и помахал внуку рукой.

Птерокар «Халзан» был двукрылым махолетом старой постройки и не слишком удачной конструкции – он брал на борт четвертых человек или двоих с солидным грузом, летел неторопливо, поднимался невысоко. Поэтому в той же Службе Охраны правопорядка предпочитали вместительные и быстрые «грифы».

Правда, «Халзан» был машиной вёрткой и мог сесть на любой пятачок, за что его любили туристы и устроители пикников.

Тимофей скривился: ему ли капризничать! Да и поди разбери, что выгоднее для беглеца – лететь побыстрее или иметь шанс в любой момент спикировать и юркнуть под деревья, сквозануть в расщелину между скал, в общем, затаиться, притворяясь дохлой птичкой…

В кабине птерокара было темно, только подсветка приборов бросала блики на лицо Брауна, тускло отражаясь от прозрачного колпака-фонаря. Тонкий слой стеклобиолита отделял кабину от мятущейся тьмы. Тимофей откинулся на спинку и закрыл глаза.

Он – убийца… С этой ужасной, тошнотворной истиной он уже как-то смирился. Как-то… А как? Как теперь жить, всё время помня, зная, что ты убил человека? Двоих!

Ранее он полагал, что наиболее ужасное сосредотачивается в самом акте причинения смерти. В совершении убийства. Оказывается, нет. Весь страх – в непоправимости содеянного. Убить легко, оживить мертвеца – невозможно. Раскаивайся, посыпай голову пеплом, да хоть колотись ею об стенку – всё бесполезно, ибо в силу вступает пугающее слово «никогда», символ безысходности и необратимости. Nevermore [12].

Губы Брауна искривились, задрожали. Он до боли сожмурил веки, одолевая приступ слабости. Поздно плакать. Эти его выстрелы словно привели в действие некий мировой механизм воздаяния – как будто неявные ворота захлопнулись с неслышным грохотом, отсекая прошлое. Навсегда. Окончательно и бесповоротно. Ему никогда, никогда больше не вернуться к прежней жизни, никогда уже не стать прежним Тимой Брауном. Nevermore!

И что теперь? А что теперь? Он совершил преступление. Судья назначит ему принудительное глубокое ментоскопирование. Прокурор предъявит суду присяжных чёткие доказательства, добытые «с применением интрапсихической техники», обвиняя «гражданина Брауна» в двойном убийстве, и адвокат только разведет руками. «Виновен!» – вынесут вердикт присяжные заседатели, и судья назначит наказание: вживить Т. Брауну мозгодатчик и приговорить к физическому удалению. Сошлют его лет на десять куда-нибудь на солнечный Меркурий, и всего делов…

«Десять лет!» – ужаснулся Тимофей. Долгих десять лет… Ни за что!

– Только бы не поймали… – прошептал Браун, оцепенело таращась в ночь. – Только бы уйти…

Он же хотел вернуться в ТОЗО? Хотел. А нынче придется там скрываться… Ну и пусть. Лишь бы скрыться…

«Халзан» летел, плавно покачиваясь. Ритмично машущие крылья были невидимы, только светлые тяги мелькали снаружи, передавая глазам Тимофея слабое мельтешенье, а ушам – размеренный скрипучий шелест. Птерокар мчался сквозь ночь, незримый и бесшумный, как ночная птица… Ага, если бы!

Впереди то и дело вспыхивали зеленые кольца телефоров, указывая верный путь, а по сторонам очерчивались треугольники, горящие рубиновым и обозначающие близкие сопки. Когда птер снижался слишком низко, впереди начинал мигать синий крест.

Телефоры торили «Халзану» безопасную воздушную дорогу – и любому дураку, вышедшему покурить и глянувшему на небо с балкона, становилось ясно: летательный аппарат проследовал. Это нервировало Брауна, но делать было нечего. Лететь наобум, пока не втемяшишься в горный склон? Или подняться на безопасную высоту – и засветиться на экранах Центральной диспетчерской?

Южнее горы опали, расстелились степью. Теперь один-единственный Северный фривей, вившийся под брюхом птерокара, разветвился целой системой ярко освещенных дорог, сбегавшихся и разбегавшихся внизу, перекрещивавшихся на разной высоте и сплетавшихся в подземные узлы. Тысячи фар добавляли слепящее сияние к свету фонарей – каплевидные легковушки мчались по фривеям, обгоняя солидные электробусы, похожие на обтекаемые аквариумы, подсвеченные голубым; по отдельным полосам неслись грузовики-автоматы без кабин, с прорезями визиров на тупорылых капотах. Они мчались почти впритык, походя на вагоны бесконечного поезда.

В небесах тоже становилось тесновато – красные световые столбы то и дело предупреждали о пролетавших мимо вертолетах и птерокарах. Кольца телефоров множились, уходя вдаль рисованными коридорами из обручей, словно отражения меж двух зеркал, а навигационные маячки разгорались и гасли под брюшками «Халзанов», «Птеранодонов», «Грифов», «Анатр», «Алуэттов» и прочей крылатой и винтокрылой техники.

Именно теперь, когда птер затерялся в феерии огней земных и небесных, на Брауна сошло успокоение. Он больше не уговаривал себя в собственной невиновности, не убеждал трясущуюся и скулящую совесть, что имела место самозащита. Совесть заявляла протесты – дескать, мог бы и удрать, зачем же обязательно убивать? Крыть было нечем, и Тимофей начинал злиться, выкладывая главный аргумент – в него-то ведь стреляли не холостыми! Почему же он должен был беречь драгоценные жизни этих отморозков, коли они готовились причинить смерть? Разве это справедливо?

Браун криво усмехнулся, едва различая свое смутное отражение. Куколка-имаго созрела и лопнула по швам, выпуская на волю точно такого же Тиму Брауна, но только с виду. Внутри Тима Браун стал иным – в нем выкристаллизовались зачатки твердости и уверенности в себе, безжалостности и жестокости, всех тех качеств, кои «на берегу» были подавлены (вернее, придавлены) воспитанием, а в ТОЗО являлись первейшими условиями для выживания и достойной жизни. Благодарить ли за это гопников и Марину или проклинать?

Неожиданно птерокар дернулся, и на пульте тут же вспыхнуло табло «Принудительная посадка». Тимофей похолодел, крутанулся на сиденье. В ночи проплыл полицейский вертолет, мигая проблесковым маячком. Его лаковые борта отблескивали в зареве над шоссе. Хрупкое спокойствие беглеца рассыпалось вмиг.

Браун подергал рычаг управления, но тот был заблокирован.

– Не дождетесь! – прошипел он, доставая бластер из кобуры.

Протиснувшись под пульт, Тимофей ударом рукоятки сбил панель. Вот он, блок безопасности, красным огонечком мигает. И не выдерешь его… Недолго думая, Браун приставил к блоку дуло бластера и выстрелил в экономичном режиме – блочок разбрызгало, шарики расплава со скворчанием забегали по полу кабины. И что теперь?

Крылья птерокара замерли, как при планировании, и машина плавно пошла на снижение.

Тимофею хотелось орать от ужаса, но некогда было. Почти не дыша, на ощупь, он сращивал псевдонервы, завязывая их узелками. Иногда он путал белые скользкие нити, и тогда зеленоватое сияние, подсвечивающее главный нервный ствол, начинало мигать.

– Превосходно… – хрипел он, затрудненно дыша. – Просто превосходно…

Спиною Браун почувствовал, что рычаг управления поддался. Вывинтившись из узости, Тимофей ухватился за рычаг в полуприседе, легонько разворачивая птер в сторону Владивостока. До земли оставалось метров двадцать… Успел! Отпыхиваясь, словно после долгого забега, Браун устроился на сиденье. Откудато сверху спланировал тяжелый птерокар с красноголубой мигалкой. Полиция! Нет, мимо… «Быстрее, быстрее…» А куда делся вертолет? Потеряли они его, что ли? Ну и слава богу…

Под крылом темным зеркалом блеснул Амурский залив, и вот море огней огромного города разгорелось внизу. Тимофей облегченно выдохнул – спасен! В толчее он сразу затеряется – летательные аппараты шли в несколько горизонтов. Тельца вертолетов были словно подвешены к сквозистым, по стрекозиному взблескивавшим кругам лопастей, черные силуэты птеробусов походили на летучих мышей, зловещими тенями проскальзывая на фоне полной луны.