Время грозы (СИ) - Райн Юрий - Страница 2

В голове стоял глухой гул, тело ныло, руки и ноги затекли. Это выходит, с усилием сообразил Максим, что я нажрался, как свинья, и улегся тут спать, а пока спал, погода пе­ременилась, а теперь у меня бодун. Бред какой-то. С чего меня так убило, с полкило «Плиски»? И потом, если спал, то спал долго, солнце должно было уйти, за деревьями скрыться. И трава эта… Ничего не понимаю.

Он с трудом сел. По затылку как будто кто-то ударил. Изнутри. Два раза. Точно ку­валдой через вату.

Максим взялся ничего не чувствующими руками за голову и издал сдержанный стон. Потом потер ладонями лицо, стараясь при этом не двигать головой. Закрыл глаза и принялся осторожно массировать руки. Через пару минут в кистях приятно закололо, да и в целом чуть-чуть полегчало. Тогда он решился открыть глаза и оглядеться.

Действительно, полянка вовсю освещалась солнцем. Действительно, трава была светло-изумрудной. А вот коряга, на которой он только что сидел, куда-то исчезла. Без следов. И корзина пропала, вместе со складным ножом и позорными свинушками. И — ни стакана, ни термоса, ни болоньевого плаща, ни даже прошлонедельной газеты.

А на противоположном краю полянки из газона нагло торчало четыре роскошных, словно с картинки в букваре, белых гриба. Максим осторожно скосил глаза влево, потом вправо — в затылок снова ухнуло, хотя не так сильно, — белые стояли повсюду. Полсотни их тут, не меньше, панически промелькнуло в голове. Ничего не понимаю — другие мысли были ему сейчас недоступны.

Однако Максим всегда считал своим достоинством силу воли. Он напряг все ее ос­татки и заставил себя принять решение: надо отсюда выбираться. Что-то не так, либо я сошел с ума, либо не знаю что, но — домой. Там разберемся. Или разберутся.

Он принялся вращать ступнями и разминать руками бедра, и вскоре ноги ожили, и он почувствовал боль в левой лодыжке — умеренную, не смертельную — и еще что-то твер­дое под правой ягодицей. Скособочился, сунул руку под себя, вытащил из заднего кар­мана фляжку. «Плиска». Не меньше четырехсот.

Чем же я так обожрался, беспомощно подумал Максим, не соткой же? Мухоморов вроде не попадалось, да и не жру я мухоморов… И опять, как рефрен: ничего не пони­маю… И фоном: плохо мне, Люсенька, просто ужас как плохо…

Он торопливо свинтил крышечку, припал к фляжке и высосал граммов двести. Держа на отлете правую руку с фляжкой и левую с крышечкой, закрыл глаза. Пробел в памяти начал медленно заполняться.

Ощущение тепла в животе… надкушенный бутерброд… жить можно… Люська, Катюха, Мишка… шорох и треск в кустах… кабан… фляжку в карман… «Фу!» (это ка­бану; ах, стыд-то какой)… вверх по дубу, что твоя макака… не ожидал от себя… ветка… неудобная какая, но вроде надежная… скотина, бутерброды мои… затемнение, шквал, другой, ливень чудовищный… вспышка… разорванное небо… все…

Точно, рехнулся. Кругом — ни следа урагана. Хоть бы листик сорванный, хоть бы капелька где — нету!

Максим засмеялся. Вот те здрасьте! Нормально, Григорий! Отлично, Константин!

Оборвал смех. Потому что ничего смешного. Стукнул себя справа по морде, не жа­лея. Больно. Но без толку — ничего не изменилось. Ладно. Встать — и марш-марш на стан­цию! Тебя вылечат… И тебя вылечат… Всех вылечат…

Встал. Охлопал карманы. Билет на электричку, Ждановская — Григорово и обратно, на месте. Деньги… рубль бумажный, мятый… рубль железный, олимпийский… мелочь… итого два двадцать три. Сигарет вот нет, и спичек. Ну да, они в корзине лежали. На стан­ции купим. Вперед!

Лес был тот же — но и решительно другой. Ни клочка мусора. Ни поваленного де­рева. Травка образцово-показательная, хотя, конечно, не газон подстриженный — это по­перву показалось, сдуру. Но, тем не менее, люкс травка. Цветочки. Веселый, светлый пти­чий гомон. Тропки чистейшие. Грибы повсюду. Чур меня.

Максим, чуть припадая на левую ногу, шел к станции и старался ни о чем не ду­мать. Тропка влилась в широкую просеку, показавшуюся ему незнакомой. Даже скорее не просеку, а ровную дорогу, присыпанную мелким гравием. Километра через три дорога круто свернула влево, деревья расступились, показался луг. На самом выходе из леса вид­нелся шлагбаум в красно-белую полоску, слева от него — тех же цветов столб с большим щитом у верхушки.

Максим поднырнул под шлагбаум и оказался на асфальтированной площадке, рас­черченной справа и слева косыми белыми полосами. Для машин, понял он. Автомобиль, впрочем, тут стоял единственный — здоровенное, как танк, бурое чудовище под названием «Медведь». Не знаю такого… И эмблема незнакомая… А название — черным по белому. Вернее — серебряным по бурому. Массивные такие буквы на двери багажника.

Максим сделал еще несколько шагов, остановился, зажмурился — очень уж ярко било в лицо солнце, — медленно повернулся лицом к лесу и открыл глаза.

Надпись на щите гласила: «Почтеннейшие дамы и господа! Управление Импера­торского Природного Парка имеет честь напомнить вам, что охота, рыбная ловля, сбор грибов, ягод, цветов, листьев, равно как и любое иное нарушение естественной среды Природного Парка, производимые без разрешения уполномоченных на то правительст­венных учреждений, подпадает под действие ст.XXXVII ч.19d Уложения о наказаниях». И то же самое (вероятно) — еще на пяти языках.

Максим потряс головой (внутри уже почти не стучало); потоптался на месте; раз­вернулся к лесу спиной; посмотрел на прямую, как траектория пули при выстреле в упор, и гладкую, как кожа младенца, окаймленную тротуарами и обсаженную липами, дорогу, продолжавшую ту, по которой он шел лесом; кинул взгляд на раскинувшийся в паре ки­лометров от него странного вида город; подавил в себе острое желание упасть в траву и отключиться от всего на свете; вытащил вместо этого остаток «Плиски», допил до по­следней капли, не глядя швырнул фляжку в сторону — и двинулся по этой небывалой до­роге.

Согласно дорожному знаку город назывался Верхняя Мещора. Старомодное какое написание, вяло подумал Максим — через «о».

О таком населенном пункте он в жизни не слыхал, более того — абсолютно точно знал, что здесь, на этом самом месте, вплотную друг к другу располагаются три деревни: Минино, Григорово, Кошерово. Все три с ударением на первый слог. Все три нанизаны каждая на свою главную (и единственную) улицу, длиннющую, унылую, изрытую ямами, в которых даже в вёдро стоит тухловатая вода. Вдоль каждой из улиц — почерневшие ды­рявые заборы, за ними покосившиеся домишки, избы — не избы, на тесных участках, иные из которых густо заросли одуванчиками и полынью, а некоторые содержатся в порядке — то есть возделаны под картошку. Мининская улица упирается дальним концом в колхоз­ную лесопилку, кошеровская — в раздолбанную бетонку, ведущую, в свою очередь, к уз­кому, извилистому Егорьевскому шоссе, григоровская — в одноименную железнодорож­ную платформу. Рядом с платформой — убогий магазинчик, когда работающий, а когда без объяснения причин закрытый.

Туда-то Максим и направлялся — купить, если повезет, сигарет со спичками, поку­рить всласть и — домой!

Однако ничего похожего на три деревни не наблюдалось, хотя Максим не сомне­вался, что вышел куда надо — интуитивное чувство пространства никогда не подводило его.

Вспомнилась коронная фраза профессора Вильда: «Если факты противоречат моей теории, тем хуже для фактов!» Ну, он-то не Вильд… Тем хуже — для него, для Максима. Факты — вот они. Верхняя Мещора…

Впрочем, подумал он, чему удивляться? При таком, можно сказать, радикальном сдвиге по фазе что уж там о внутреннем компасе рассуждать…

Максим почувствовал, что в голове все путается, отключился от мыслей и, про­должая небыстро идти, принялся просто наблюдать.

Перед тем, как стать городской улицей, ведшая из леса дорога пересекалась с дру­гой, такого же невероятного качества, тянувшейся вдоль черты города. Максим миновал развязку, выполненную в форме круга с изящной клумбой внутри, и вступил в Верхнюю Мещору.