Оборот первый (СИ) - Бачурова Мила - Страница 15

— Иду из ванной, никого не трогаю. Думаю, поем сейчас. Чаю выпью. Захожу в кухню, а там на диване — картина маслом.

— Ты не понимаешь! Это было единением душ! Если бы ты знала, какие стихи я читал…

— Ну да, ну да. Так и поняла, что единение. И, думаю, ну его на хрен — смотреть, как единяетесь. Пожрать оставили, и то ладно… Это. А ничего, что вы оба мужики? То есть, мне-то пофиг. Так, академический интерес.

— Прекрати! — взвилась тян. — Ты ничего не понимаешь!

— Да и слава тебе господи, — фыркнула Диана.

А через секунду мне под рёбра воткнулось твердое.

«Сапог», — подумал догадливый я.

— Вставай, — сказала Диана. — Хорош придуриваться. Вижу, что проснулся.

Пришлось разлепить глаза. Предчувствие не обмануло — Диана стояла надо мной, покачивая сапогом.

— Встаю, — пообещал я.

И даже попробовал встать, но понял, что сдохнуть — проще и безболезненней. Повалился обратно. То есть, попробовал повалиться.

— Сидеть! — приказала Диана. И не позволила бренному телу коснуться кровати.

Меня схватили за оба предплечья в железные тиски, дёрнули и прижали к себе. Лицом в бюст.

— Сижу, — промычал я.

Ох, ты ж! Всю жизнь бы так сидел. Если бы башка не трещала… Что ж мы пили-то, интересно?

Это был первый насущный вопрос. А второй пытался прорезаться ещё вчера, но задать его было некому.

Первое стихотворение — про коня цвета единорога — я помнил хорошо. Не слова, конечно, факт исполнения. Летова помнил — но там исполнял я, тян подвывала. Потом она завела что-то про опавший клён. Потом про то, что один раз в год сады цветут. И вот в тот момент я встрепенулся. Не сказать, чтобы резко — кружка шла уже не помню какая. Но помню, что подумал — вот сейчас точно что-то не то! Надо задать вопрос. Прерывать тян не решился, но помнил о том, что надо бы его задать, довольно долго. Примерно минуту. Потом забыл. А потом забыл всё остальное — что было после садов, вообще не помню. Хотя что-то, судя по подначкам Дианы, определённо было…

Ладно, об этом подумаю, когда башка перестанет болеть. А вот вопрос, который хотел задать, наконец прорезался. Я нечеловеческим усилием воли оторвался от бюста Дианы и посмотрел ей в глаза:

— Откуда она знает стихи, которые знаю я? Про «один раз в год сады цветут» я точно слышал! У нас это песня, правда.

Диана пожала плечами:

— Ну… давно на свете живёт. Тебе сколько лет? — повернулась к тян.

Та покраснела и потупилась:

— Пятьдесят восемь.

— Ещё вопросы есть? — Диана повернулась ко мне. — Твоим родителям ровесник. И не такое помнит. Ты у меня одна, — вдруг с чувством прочитала она, — словно в ночи луна! Словно в степи сосна, словно в году весна!.. Тоже знаешь?

Тян с вызовом вскинула голову:

— Прекрасные стихи! Не понимаю, как можно их не любить!

— Да при чём тут мои родители? — возмутился я.

Цифра «пятьдесят восемь» к полу-то придавила. Но не сознаваться же?.. Я попытался надменно вскинуть голову, и в ней взорвался новый снаряд боли.

— Что, касатик? — нежно привлекая меня к бюсту, спросила Диана, — головка бо-бо?

— И денежки тю-тю, — простонал я. — Хватит издеваться! Есть от башки что-нибудь?

— Топор, — улыбнулась Диана. Но сжалилась. Бросила тян: — На столе, в свёртке. Похоже на фиолетовую жёваную морковь. Неси.

Тян принесла.

Ну… на листе лежала пригоршня фиолетовой жёваной моркови.

— Жри, — велела Диана, — поможет.

Я попытался примериться к кучке. Вилки не прилагалось. Ложки тоже.

— Э-э-э…

— Как же я с вами мучаюсь, — простонала Диана.

Скрутила принесенный лист в тугую трубку. Надавила. Из края трубки показалась фиолетовая начинка. Диана поднесла ее к моему рту:

— На.

Я осторожно откусил.

Оказалось что-то, удивительно приятное на вкус. Свежее-пресвежее и пахнущее утренней росой. Понятия не имею, как пахнет утренняя роса, но ощущение было именно таким.

Я дрожащей рукой принял трубку и выдавил в рот ещё. Потом ещё. На пятом глотке понял, что головная боль ушла, будто выключили. Вместе с дрожанием рук, кстати. Благодарно проговорил:

— Офигеть!

— Обращайся, — хмыкнула Диана. — Всё, оклемался?.. Подъём!

— Подожди, — спохватился я.

На свежую небольную голову вопрос, который хотел задать, наконец сформулировался.

— Откуда она знает стихи, которые знаю я? — не хотел, но прозвучало, будто обвинение. И палец, которым ткнул в тян, тоже. — Извини, — поспешно оговорился я, — но, тем не менее! Откуда? — и уставился на Диану.

Она смотрела непонимающе.

— Про коня, там, — уточнил я. — Что он молодым больше не будет.

— О, боже! — ахнула тян. — «Не жалею, не зову, не плачу»! При чем тут конь, вообще? Конь — это аллегория! Посыл стихотворения…

Диана перебила тян неприличным ржанием.

— «Про коня», — передразнила она. — Бедный Есенин в гробу переворачивается. — повернулась ко мне. — Слыхал такую фамилию?

— А как же, — обиделся я. — Белая берёза под моим окном! — и впервые в жизни подумал, что Ольга Юрьевна, учительница литературы, с завидным упорством ставившая мне банан за бананом, и утверждавшая, что имя Есенина обязан знать каждый уважающий себя человек, была не такой уж дурой.

— Этот малахольный читал тебе стихотворения определённого содержания, — объяснила Диана. — Самым близким по смыслу, судя по всему, оказался Есенин. Поэтому ты услышал его. Понятно?

Я подумал.

— Не-а.

Диана досадливо всплеснула руками:

— Ох, как же я с вами мучаюсь! Хрен знает, как звали поэта в мире этого ушибленного — я, по крайней мере, понятия не имею. Но писал он примерно о том же, о чём Есенин. Поэтическая грусть. Тоска по безвременно ушедшей молодости. Аллегорическое отражение бренности сущего, и так далее. Понятно? — про аллегорические отражения она шпарила как по писаному.

— В целом, да, — медленно проговорил я. — Сознание перестраивает посыл под что-то знакомое, так?

Диана кивнула. Я тоже кивнул. И закончил:

— Одна фигня не понятна. Ты сейчас вспомнила Есенина! Его, а не неизвестно кого. Даже про всякую аллегорическую муть. И Мальвину ты знаешь. И не надо мне парить, что в каждом мире бывают девочки с голубыми волосами! Откуда ты это знаешь? Ты из нашего мира?

Не знаю, как называется этот удар. Я драться вообще не люблю, когда пытался заниматься спортом, предпочитал противника, отгороженного сеткой. Пинг-понг, там, волейбол — спокойнее как-то. Вот и поплатился за спокойствие, не успел уклониться.

Удар прилетел снизу, точно в подбородок, опрокинув меня обратно на диван. Тян взвизгнула. Что-то вопила, но Диана ее не слушала. Она склонилась надо мной.

Яростно прошипела:

— Никогда! Никогда, слышишь?!.. Не смей спрашивать, из какого я мира.

Я бы врезал в ответ, честное слово. Не посмотрел бы, что девушка — слишком уж подло прилетело. Драться не люблю, но могу, если надо. Не в самом благополучном районе рос, и не с самыми хорошими мальчиками дружил. Но я увидел глаза Дианы. В них не было слёз — и в тот момент я четко осознал, что вряд ли доживу до дня, когда увижу её плачущей. Но понял: задел что-то очень больное. То, что не надо было трогать грязными руками. Это что-то и чистыми, понимающими и исполненными сочувствия руками трогать не стоило.

Мы с Дианой молчали, глядя друг на друга. Ну и тян перестала вопить — фиг ли толку, если никто не реагирует.

— Больше не буду спрашивать, — хрипло, с трудом — челюсть после удара шевелилась неохотно — проговорил я. — Обещаю, — и протянул Диане руку.

Сроду у меня такого с девчонками не было. Чтобы просто руку подать — а чувство, как будто предложение сделал. Взял на себя что-то серьезное. Такое, о чём и вслух-то не скажешь. Предложения делать хоть каждый день можно. А тут… не знаю, что произошло.

«Ты у меня одна, — пронеслось вдруг в голове, — словно в году весна»…

Родители эту песню очень любили. А я фыркал, не понимал, о чём она. И даже не знаю, кто стихи сочинил. А Диана знает, наверное.