Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич - Страница 10

Подтекст этих строк очевиден: Высоцкий страдал от негативных оценок («минусов») в свой адрес и хотел, чтобы коллеги и официальная власть оценили его «на пять». Вспомним заодно, как обиделся Высоцкий, когда Михаил Златковский подарил ему его первый самодельный плакат, на котором сердце, изображенное в виде динамометра и выжимающее капли крови, остановилось на отметке «4»: «Неужели я на “отл.” не вытягиваю?!», — спросил поэт⁶’³.

В этих же воспоминаниях приведено несколько высказываний Высоцкого, из которых становится ясно, как он страдал от официального непризнания: «“Ну, что тебе далось это звание, что тебе? Тебе\ Эти жалкие подачки!” — все в один голос. <.. > Нет, нет и нет — хочу! Надо! Ну, книгу-книжонку! Не могут — не хотят, плакатик бы хоть, концерт объявить! А то — втихаря, татем шмыгаешь на сцену и обратно…”. В другой раз: “Ехал сейчас… Вон у этого… у этой… какой уже по счету, во всю стену, плакатище! Эх!” <.. > И опять его где-то достали: “У NN вон пишут сороковой Золотой диск!”. Так сказал, в никуда… в сердцах сорвалось…»[109] ^{[110] [111]}. О том, кто скрывается за инициалами NN, известно из поздних интервью Златковского: «Как-то Володя пришел домой расстроенным: “Еду по Москве — всюду плакаты Лещенко висят в три ряда. У меня никогда таких не будет”. А я ему: “Будет тебе, Володя, и белка, и свисток”. И сделал серию. Сам придумал ход, основанный на игре букв в словах “поёт — поэт”.

Как-то мы решили один плакат тиражировать: Володя хотел, чтобы перед его приездом в городах всюду были его плакаты. Ребята в типографии дождались, когда директор ушел в отпуск, и запустили печать. Не успели лишь сделать черный прогон: на нас кто-то донес.

Однажды глубоко за полночь зазвонил телефон — Володя: “Сейчас с тобой одна дамочка будет говорить”. Слышу в трубке голос Пугачевой: “Мишенька, я тут плакаты совершенно потрясающие увидела, а мне все время такую-то х… ню делают — не могли бы вы за меня взяться?” В то время эстрадный плакат стоил до 80 рублей — она предложила 300. Но я был категоричен: “Я только для Володи делаю”. Алла возмутилась: “Что за ерунда, вы же профессионал, подумайте”. Я стоял на своем. Тут трубку взял Володя: “Ну чё, согласился?” — “Нет!” — “.. молодец!”.

В другой раз Высоцкий расстроился, что у “нее” — шестой золотой диск, а у “него” — ни одного, при том, что все его слушают. В итоге я договорился с одним секретным заводом, который делал продукцию для космоса, что те изготовят диск из бериллиевой бронзы. Дома я сделал по краю пластинки надпилы в форме зубных надкусов, поместил в раму с бронзовыми уголочками, заказал у ювелира табличку… Потом подъехал к театру и вручил “от имени благодарного народа”. Володя очень радовался, как ребенок»6⁵.

***

Если вернуться к анкете 1970 года, то можно заметить, что большинство ответов Высоцкого на вопросы, в которых требовалось называть конкретные фамилии, были даны им как актером Театра на Таганке (в меру оппозиционного, но по большому счету достаточно лояльного), а не как поэтом и гражданином (в самом верху анкеты написано от руки: «ВЛАДИМИР СЕМЕНОВИЧ ВЫСОЦКИЙ — актер»66). Соответственно, такие ответы выглядят либо банальными, либо конформистскими.

Анкета заполнялась Высоцким в промежутках между двумя спектаклями, в которых он был занят, — «Павшие и живые» и «Антимиры».

Первый спектакль — о войне. Этим и объясняется ответ «Любимая песня — “Вставай, страна огромная”». А ответ «Самая замечательная историческая личность — Ленин. Гарибальди» был частично продиктован вторым спектаклем, игравшимся в тот день, — «Антимирами», где Высоцкий исполнял фрагменты из поэмы Андрея Вознесенского «Лонжюмо» (1963), посвященной Ленину. Удивительно, но в те времена эта поэма рассматривалась как антисоветская. Сам Вознесенский говорил, что поэма была антисталинской, а такие вещи «трудно было и напечатать, и произнести»: «…вы знаете, наверное, поэта Олега Хлебникова, он из Ижевска: он рассказывал мне, что когда в десятом классе их собрал учитель в школе, то сказал, что “Лонжюмо” — это антисоветская поэма. То есть тогда Ленин, нормы ленинские — такое было кодовое клишевое название, это означало антисталин, антисталинизм. И борьба шла, не на жизнь, а на смерть»[112]. Именно как антисталинская она и была поставлена на Таганке. По словам Вениамина Смехова: «Ленин — это была фигура условная, которая единственная могла быть в помощь против Сталина: “Закрытое письмо съезду”, там, мало ли что… <…> Мы Ленина оберегали во имя того, чтобы не наступила снова сталинская ночь, потому что она грозила на каждом шагу: сокращения, и то, что по Любимову бомбили эти мерзавцы — так называемые начальники культуры, ничего в культуре не понимавшие, и как запрещали спектакли “Современника”/[113].

А поскольку Ленин для Таганки выступал в роли формального идола (хотя, как признавался тот же Смехов: «Все мы умели пародировать Ленина»6[114] ^[115]), в спектаклях звучало множество откровенно просоветских текстов — достаточно взять «Десять дней, которые потрясли мир» и другие инсценировки: помимо «Ленина в Лонжюмо», это, например, стихотворение Вознесенского «Уберите Ленина с денег» («Я не знаю, как это сделать»), исполнявшееся в «Антимирах» Валерием Золотухиным, да и самим Высоцким тоже, и поэма Евтушенко «Братская ГЭС» из спектакля «Под кожей статуи Свободы» (1972). А в спектакле «Послушайте!» (1967) по произведениям Маяковского Высоцкий вместе с Золотухиным, Смеховым и Хмельницким исполнял стихотворение «Разговор с товарищем Лениным»: «Товарищ Ленин, я вам докладываю не по службе, а по душе. / Товарищ Ленин, работа адова будет сделана и делается уже».

Казалось бы: нет ничего более противоположного поэзии Высоцкого, чем подобная халтура. Однако и здесь зачастую встречались разнообразные кукиши в кармане, которые перекликались с теми или иными мотивами из произведений Высоцкого и воспринимались зрительской публикой «на ура».

Что же касается анкеты 1970 года, то здесь будет уместно привести дневниковую запись В. Золотухина от 05.11.1967 (за два дня до всесоюзного празднования 50-летия Октябрьской революции): «Как-то ехали из Ленинграда: я, Высоцкий, Иваненко. В одном купе. Четвертым был бородатый детский писатель. Вдруг в купе заходит, странно улыбаясь, женщина в старом синем плаще с чемоданчиком и со связкой книг Ленина (“Философские тетради” и пр.). Раздевается, закрывает дверь и говорит: “Я поеду на пятой полке. Это там, наверху, сбоку, куда чемоданы суют, а то у меня нет такого капитала на билет”. У нас челюсти с Иваненко отвисли, не знаем, как реагировать. Моментально пронеслось в голове моей: если она поедет, сорвет нам беседу за шампанским, да и хлопоты и неприятности могут быть… Что делать? Высоцкий. Зная его решительный характер — к нему. <.. > Я и вышел посоветоваться. Не успел толком объяснить Высоцкому, в чем дело, — он туда. Не знаю, что, какой состоялся разговор, только минуты через три она вышла одетая и направилась к выходу»7°.

Вот вам и отношение к «самой замечательной исторической личности»[116].

А три недели спустя, 29 ноября 1967 года, дав два концерта во Дворце спорта г. Куйбышева, Высоцкий рассказал Геннадию Внукову о гонениях на него со стороны властей: «Что он пел, я сейчас не помню, но помню отлично, что ему кричали из зала: “Нинку”, “Татуировку”, “ЗК Васильев” — только такие песни. Сказки никого не интересовали, нужны были его блатные песни, или, как сейчас говорят, городской романс.