На свободное место - Адамов Аркадий Григорьевич - Страница 57

• Предыдущая
• 57/100
• Следующая

— А если все же завтра кто-нибудь да заявится? — осторожно спрашиваю я.

— Придется немедленно брать, — пожимает плечами Кузьмич. — А как же? В чужую дачу залезли. Есть, так сказать, полное основание задержать. Ну, и сразу, конечно, летите туда. Поэтому чтоб дежурный завтра каждую минуту знал, где вы находитесь.

Это уже относится ко мне и к Вале.

— Да-а… — вздыхаю я. — Плакали наши лыжи со Светкой.

— Светлана твоя человек сознательный, — говорит Кузьмич. — И нашу работу знает.

Я замечаю, как Валя тоже вздыхает, но молча. Тоже, наверное, какое-то свидание намечалось. Я за Валей кое-что в последнее время стал замечать, некие подозрительные и знакомые мне признаки, так сказать.

На этом совещание наше заканчивается, и Кузьмич отпускает нас на заслуженный отдых.

Воскресенье, представьте себе, проходит спокойно, без всяких чепе. Днем Светка пишет какую-то ученую статью по своим библиотечным проблемам, а ужинать мы едем к моим старикам, и я весь вечер играю с отцом в шахматы. Именно за шахматами, как ни странно, у нас возникают с ним самые интересные разговоры. На этот раз я ему рассказываю о семье академика Брюханова, вернее, о его детях. Самого академика отец, оказывается, хорошо знал. «Типичный ученый был, — говорит он. — Блестящий концептуальный и эстетический ум. Но директор был никакой. На уровне первого ранга рефлексии. При этом мягок, добр, расположен к людям. Очень его все в институте любили. Дочка в него, Инна. Только масштабом куда как меньше. А вот про сынка я и не знал даже». — «Специально тебе рассказал, — смеюсь я. — Чтобы ты меня больше ценил». Потом мы ужинаем, и моя дорогая теща (а мы всегда приезжаем к моим с Анной Михайловной), задыхаясь от своей непомерной полноты и больного сердца, жалуется маме, что я плохо ем, плохо сплю и плохо выгляжу, и Светка, мол, плохо за мной смотрит. Видели вы когда-нибудь такую тещу? И мама, как врач, начинает уверять ее, что все обстоит не так уж плохо и защищает Светку. Отец лишь молча улыбается, а Светка сидит тихая, скромная, и со стороны может показаться, что она и всегда именно такая. Уходим мы не поздно: завтра всем на работу. По дороге я ворчу, что потерян для лыж такой чудесный, солнечный день, и Светка, в полном соответствии с мнением о ней Кузьмича, заявляет, что все правильно и сидеть мне весь день дома, видите ли, было необходимо. «А дышать свежим воздухом? — негодует Анна Михайловна. — Когда вы им дышали последний раз, ты помнишь?» Словом, вот так, тихо и весело, проходит воскресенье.

Наутро я не успеваю вернуться после оперативки к себе в комнату, как один из наших сотрудников уже привозит Олега Брюханова.

— Мадам тоже увязалась, — сообщает он мне. — Не пожелала отпускать супруга одного. «Еще не то брякнет», — заявила. Ну, дамочка, я тебе доложу. Федор Кузьмич ее к себе пригласил. Теперь намучается.

— Понедельник день тяжелый, — вздыхаю я. — Давай этого Олежика сюда. А я начальство изображать буду. Пусть ему будет лестно, заодно уважением проникнется.

Через минуту ко мне в комнату, улыбаясь, входит щуплый, плешивый человек в очках. Глаза у него испуганные, и потому улыбка кажется совсем неуместной. Одет он плохо и небрежно, галстук съехал набок, одна из пуговиц на поношенном пиджаке еле держится, брюки давно неглажены. Словом, вид у этого человека какой-то линялый и жалкий. При этом он не только улыбается, но еще и время от времени странно хихикает.

— Мое почтение, — говорит он как можно развязнее, изображая из себя эдакого рубаху-парня. — Чем могу служить?

И при этом он плотоядно потирает руки, словно готовясь сесть за стол с хорошей выпивкой и закуской.

— Присаживайтесь, Олег Борисович, — холодно говорю я, хотя в душе мне почему-то жалко этого человека. — Побеседуем.

На вид ему не меньше сорока, но я-то знаю, что ему всего двадцать шесть лет. В армии он не служил: кроме плохого зрения, у него еще плоскостопие и что-то с печенью, это уже от бесконечных выпивок, от них, конечно, и весь его сорокалетний облик.

Олег боком устраивается на стуле и вынимает мятую пачку «Беломора». Я замечаю, что руки у него слегка дрожат.

— Разрешите, надеюсь? — церемонно спрашивает он.

И, получив разрешение, торопливо, даже жадно закуривает.

— Любили вы отца? — неожиданно спрашиваю я.

— Я-то любил, он не любил, — машет рукой Олег и хихикает. — Да и за что нас любить-то, если разобраться? Брак, одним словом, получился. Ха, ха, ха…

Плечи его, усыпанные перхотью, трясутся от смеха, глаза под стеклами очков заметно влажнеют, и все узенькое, небритое личико становится каким-то горестным. Смеется он странными всхлипами и тоже невесело.

— А сестру? — снова спрашиваю я. — Как вы к ней относитесь?

— К Инке-то? Уж больно ее всегда много было. Пять меня. Я говорю, весь вес ей пошел, а вся веселость мне. В ней одна угрюмость осталась, ей-богу. Ну, как такую тушу любить, сами посудите? Столько, значит, килограмм угрюмости. Это же ужас! Жить надо легко, свободно, как дышится. Ласковы люди должны быть к ближнему. Верно я говорю?

Интонации у него при этом доверительные, дружелюбные и, пожалуй, чуть заискивающие, точно он одновременно и уговаривает меня и просит.

— Верно, — соглашаюсь я. — Только зачем же вы тогда с Инной Борисовной судились? Неужто по-доброму все не могли поделить после отца, по-справедливому?

— Да господи! — страдальчески восклицает Олег, и глаза его снова наполняются слезами. — Так это все Галка. Как бормашина, знаете таких женщин? З-з-з… Деться некуда. Днем и ночью. Я говорю, убежал бы. Так некуда. Опять, что ли, разводиться? Надоело. Ну, плюнул и подал на Инку. Сама Галка мое заявление в суд и отнесла. И вот ребята говорят, правильно, мол, сделал. Только мне это, честно скажу, тошно все. Но куда бедному христианину податься? Я говорю, только в монахи, ей-богу, там уж она меня не достанет.

Он снова хихикает.

— Какие же ребята говорят, что вы правильно сделали?

— Какие? Ну, всякие приятели, господи. У меня их, знаете, пруд пруди, Я ведь человек простой. И выпить, признаться, люблю. И со мной выпить тоже любят. А кто сейчас выпить не любит, если уж так спросить? Одна радость, я вам скажу. Сядешь, знаете, так спокойно, с приятелями, конечно. Ну, разольешь, что-то скажешь хорошее такое, душевное, и, значит…

— Погодите, Олег, — невольно улыбаюсь я. — Вы мне лучше друзей своих назовите, ну, самых близких сначала, с кем чаще всего встречаетесь.

— Друзей? — весело откликается Олег. — Да ради бога! Вот только разуться придется, уж как хотите. Лады?

И он поднимает ногу.

— Это еще зачем?

— А на руках пальцев не хватит, — хихикает Олег, видимо довольный своей шуткой. — Ей-богу, не хватит. У меня их, я говорю, как одуванчиков в поле. Дикорастущие все. А вот как дунешь, так их и нет, — вдруг грустно заключает он. — Ей-богу, как не было. Сам иной раз удивляюсь. Но, знаете, природа пустоты не терпит. Новые находятся.

И он через силу улыбается.

Жалкий человек, пропащий какой-то. При взгляде на него даже в груди щемить начинает.

— Ну, назовите тех, кто еще не улетел, — предлагаю я.

— Извольте, извольте, — с готовностью подхватывает Олег. — Не знаю только, с кого начать. По дому, по работе или так просто, случайных? Я говорю, на любой вкус, на любой цвет, как в Греции.

— По дому, — говорю я.

Дело в том, что Шершень был техником-смотрителем того самого жэка, где живет Олег. Там же работал слесарем и Гаврилов.

— Извольте, извольте, — повторяет Олег с каким-то натужным возбуждением. — Это как раз самые близкие и будут. Я говорю, приятелей надо всегда под рукой держать. Чуть что — и пожалуйста, с нашим удовольствием, они уже тут. А до работы или там до стекляшки еще бежать надо. Это, знаете, как один в баню приходит…

Отчаянно жестикулируя, Олег рассказывает старый-престарый анекдот. Он все время находится в каком-то взвинченном состоянии, все время дергается и ни минуты не может сидеть спокойно.

• Предыдущая
• 57/100
• Следующая