Тома-Ягненок - Фаррер Клод "Фредерик Шарль Эдуар Баргон" - Страница 7

• Предыдущая
• 7/35
• Следующая

Тома, кивая головой, в свою очередь одобрил своего арматора.

— Я полагаю, — сказал он, — что Тортуга эта принадлежит французам?

— Да, — сказал Даникан, — король держит там губернатора: губернатор его величества над островом Тортуга и побережьем Сан-Доминго.

По последним сведениям, какие я имел, должность губернатора занимал господин д'Ожерон, о котором отзывались с похвалой. Это было в 1666 году, когда губернатор Мартиники, мой родственник, приезжал ко двору, чтобы по требованию господина Тюренна дать отчет в своем управлении. С тех пор не знаю… Еще бы! Тортуга — остров французский, может быть даже в большей степени, чем многие другие земли, подчиненные королю… хотя в тех местах не всегда в точности подчиняются королю…

Тома Трюбле вопросительно взглянул на Даникана.

— Не всегда в точности! — повторил судовладелец. Пусть это тебя не удивляет, капитан! Тортуга, во-первых, и прежде всего, владение и родина корсаров, и притом корсаров отважных среди отважных. Эти ребята имеют право на некоторое снисхождение его величества, и они им пользуются Поступай, как они, я жаловаться не буду.

Большое и румяное лицо, на котором, как свежая кровь, выступал косой шрам, нарисованный голландской саблей, расплылось неожиданной улыбкой. И Тома Трюбле продолжал расспросы:

— Кто же они, эти корсары с Тортуги?

— Они флибустьеры, — ответил кавалер Даникан. — Флибустьеры! Запомни это слово: флибустьеры! А тех, кто так называется, ты быстро узнаешь…

Кавалер уже встал и пристегивал портупею. Надев шпагу, он проверил, хорошо ли она вынимается из ножен. Несмотря на стражу, дурные встречи не были редкостью в ночном городе. Завернувшись в плащ, Готье Даникан оставил правую руку свободной, — на всякий случай…

— За сим, — сказал он, — до свидания, дорогие хозяева, покойной ночи всем вам и да хранит вас святой Винсент, патрон нашего города. Мало, сосед мой, мы попьем другого винца, не хуже этого, когда сын твой вернется с островов. Госпожа Перрина и вы, моя прелесть, целую ваши руки. А тебе, друг мой, скажу: до завтра, если угодно Богу!

И вышел.

Тишина и сон царили теперь в доме на Дубильной улице.

Тома и Гильемета, как и подобает детям, первыми поднялись по деревянной лестнице, ведущей в их комнаты. Перрина последовала за ними. И, наконец, Мало, глава семейства, потушил последнюю свечу в железном подсвечнике и тщательно проверил все ли в порядке со стороны входа: замок и засовы.

После чего все погрузилось в молчание. Невзирая на это, немного позже, легкий шум возобновился в спящем доме: легкий шум шагов — осторожных и тихих, таких приглушенных, что они не потревожили сон стариков. Желтый луч, падавший из ручного фонаря, осветил нижнюю комнату. Тома и Гильемета, — она в нижней юбке, он совершенно одетый, готовый шататься где угодно, — веселые и лукавые заулыбались друг другу. Не в первый раз покровительствовала сестра ночным похождениям брата. Когда ему еще не исполнилось двадцати лет, — а Гильемете в то время не было пятнадцати, — уже тогда Тома каждую ночь удирал, чтобы таскаться по кабакам, а также и по другим местам, о которых он не говорил Гильемете. Понятно, не в вечер такого дня, — дня, бывшего свидетелем того, как он променял на шляпу с пером и шпагу свой боцманский серебряный свисток, — не в такой вечер капитан Тома Трюбле стал бы вместе с курами укладываться спать, не совершив сначала прогулки по городу и не пожав руку добрым приятелям и однокашникам.

— Ладно же! — сказала Гильемета. — Смотри только не шуми, когда вернешься. Ты узнаешь мое окно? Брось в него горсть песку, я тебя услышу и побегу тебе отворять.

— Экие дела! — беспечно сказал Тома. — Лучше не запирайся на засовы Я с собой возьму ключ, и все будет в порядке.

— Ну нет! Тут шатается слишком много всякого сброда… Слишком много бродяг, вроде тебя, дурной!

Она засмеялась, погрозив ему пальцем.

— Признайся, ты разве не забирался в чужие дома, разбойник?

Он схватил ее за руки и насильно поцеловал в обе щеки.

— Вредная девчонка! Ты знаешь, что это только ради шутки.

— Как бы не так! — сказала она. — А когда старик Дюге, который этого ведь не знал, взялся за мушкет, так это тоже в шутку один из вас проткнул его шпагой? Ведь это ты был…

— Ты у меня замолчишь?

Он душил ее в объятиях, продолжая покрывать поцелуями ее лицо, одновременно ругая ее и называя потаскушкой.

— Лжешь! — возмутилась она, потом спросила с любопытством: — А эта Анна-Мария, которую ты соблазнял, как ты теперь с ней? Ты к ней пойдешь?

Она презрительно сжала губы.

Анна-Мария Кердонкюф когда-то была ее подругой и приятельницей. Но Анна-Мария поддалась уговорам Тома. Была ли то добродетель или ревность, но Гильемета, ничего не имевшая против того, чтобы Тома был возлюбленным всех других женщин и девок12, ей неизвестных, нашла очень дурным, что Анна-Мария стала любовницей Тома.

— Отвечай же! — сейчас же вскипела она, — пойдешь ты к этому отродью?

Тома поломался.

— Если захочу, — сказал он. — Ты тоже хороша. Чего ты на нее нападаешь? Что она тебе сделала?

Гильемета всем своим видом выразила крайнее презрение.

— Мне? — прошипела она, вытянув губы. Мне? Анна-Мария? Что бы она могла мне сделать? Или ты воображаешь, что я с ней разговариваю? Святые великомученицы!.. Да ни одна из нас, кто хоть чуточку себя уважает…

Но Тома насмешливо ее прервал:

— Ну да, болтай! Стану я тебя слушать!.. Ты забыла, что вас с ней было водой не разлить. А теперь она у тебя черна, как сажа. Это уж не без причины. Вы что, вцепились друг другу в волосы, и тебе верно попало?.. Она больше тебя и толще, Анна-Мария…

В ярости Гильемета со всей силы его ущипнула.

— Мне попало? Мне? Ей богу, ты не в своем уме. Да я ей ногтями глаза выцарапаю и заставлю прощение просить, твою потаскуху! Приведи ее сюда, если хочешь ее посмотреть слепую!..

— Тише, крикунья! Замолчишь ли ты, наконец? Покричи еще, и тогда кое-кто другой за тебя возьмется.

Он показал пальцем на деревянную лестницу и расположенную над ней дверь в комнату стариков. Гильемета смущенно опустила голову.

— Дура, ты, дура, — ласково сказал он. — Да нет, не пойду я к ней, к Анне-Марии.

— Верно? — недоверчиво спросила она.

— Так же верно, как воскресная служба. Ты же знаешь, тебе я не часто вру…

— Значит, она тебе больше не нужна?

— Нет! Мне нужна другая…

— О! — сказала она и радуясь, и сердясь. — Этому я еще могу поверить… Но бабник же ты!.. Ладно, я тебе на этот раз прощаю… Уж очень мне интересно будет посмотреть на рожу той, когда она узнает!

— Она не узнает.

— Как же! Да я сама ей скажу, когда встретимся у колодца!

— Вот сплетница! Уж больно ты любишь шишки да царапины!..

— А сам-то!

Стоя друг против друга, они залились смехом.

Гильемета не могла успокоиться:

— Скажи-ка… Кто это, новая-то твоя?

Но Тома насмешливо свистнул.

— Кто? — сказал он, — а та, к которой я пойду… и которая мне не прожужжит ушей, как ты, болтунья! Ну, теперь довольно. Дай пройти, мне пора… Уж первый час, никого не останется в кабаке!

Она за него уцепилась:

— Скажи, кто? А то не пущу…

Он поддразнил ее:

— Береги лучше юбку!.. Я сам тебя не пущу…

Красная, как мак, она вырвалась сильнее, чем стоила эта шутка.

— Иди, дурной!.. Вот тоже… видали вы такого пирата?

— Замолчишь ты, балаболка?

Насильно ее поцеловав, он захлопнул за собой дверь.

В кабаке у Больших Ворот матросы Жюльена Граве все еще пьянствовали. Все были налицо. Входящего Тома Трюбле со всех сторон встретили криками.

— Будьте здоровы! — сказал он, отвечая всем сразу. — Вот и я опять, как обещал. Где бы тут присесть?

Он перелез через две скамейки и через стол. Плащ свой вскинул на плечо. Ножнами своей шпаги он задел чей-то стакан и опрокинул его.

• Предыдущая
• 7/35
• Следующая