Особая реальность (перевод Останина и Пахомова) - Кастанеда Карлос - Страница 46

Когда я кончил читать, дон Хуан сказал:

– Не понимаю, почему эти люди говорят о смерти так, словно она похожа на жизнь.

– Так они себе ее представляют. Как по-твоему, дон Хуан, тибетцы видят?

– Вряд ли. Когда человек видит , он ничему не придает особого значения. Нет ничего, что было бы для него важнее всего остального. Если бы тибетцы видели , они так бы и написали: ничто не остается прежним. Когда мы видим , ничто не остается таким, каким было.

– Но быть может, люди видят по-разному?

– Конечно. Все равно это не значит, что жизнь важнее всего остального.

– Дон Хуан, тибетцы считают, что смерть похожа на жизнь. А как по-твоему?

– По-моему, смерть вообще ни на что не похожа. Возможно, тибетцы толкуют не о смерти, а о чем-то другом.

– О чем?

Тебе лучше знать – я ведь читать не умею.

Я хотел возразить, но он вдруг сказал:

– А может, они и вправду видят и поняли, что видеть нет никакого смысла. Потому и нагородили всю эту чепуху, что им все равно. В таком случае то, что они написали, – не такая уж чепуха.

– Меня интересует не то, что хотели сказать тибетцы, – возразил я, – а то, что скажешь ты. Что ты думаешь о смерти?

Дон Хуан комически выпучил глаза и высоко поднял брови.

– Смерть, – проговорил он, – это. вихрь. Смерть – это лицо гуахо, белое облако над горизонтом, шепот Мескалито в твоих ушах. Смерть – это беззубая пасть стража, Хенаро, стоящий на голове, Карлос со своим блокнотом. Смерть – это ничто. Ничто! Она здесь – и ее нет.

Старик рассмеялся. Его смех напоминал песню – в нем был какой-то завораживающий ритм.

– Думаешь, я несу чушь? – спросил дон Хуан. – Я не способен объяснить, на что похожа смерть. Но могу рассказать кое-что о твоей собственной смерти. По крайней мере о том, на что она будет похожа.

Это предложение меня испугало, и я возразил, что меня интересует его мнение о смерти вообще, а не об обстоятельствах чьей-то смерти, пусть даже моей собственной.

– О смерти вообще я говорить не умею, – заявил дон Хуан. – Ты захотел услышать о смерти? Пожалуйста! Почему бы не поговорить о твоей смерти?

Я признался, что для такого разговора у меня слабоваты нервы. Я готов поговорить о смерти вообще , как когда-то дон Хуан рассказывал о смерти своего сына Эулалио. Тогда он сказал, что жизнь и смерть соединяются в неком инеистом тумане.

– Я хотел сказать, что жизнь, заключенная в моем сыне, в момент смерти раскрылась. Я не имел в виду смерть вообще, я говорил о смерти моего сына. В смерти, какой бы она ни была, его жизнь раскрылась.

Я снова попытался отклонить разговор от частностей – и рассказал дону Хуану, что читал о людях, которых удалось оживить вскоре после их смерти. Все они утверждали, что ничего не помнят, что в памяти у них провал.

– Так оно и есть, – сказал дон Хуан. – У смерти две ступени, и первая из них – провал в памяти. На этой ступени сознание отключается: она напоминает начало действия Мескалито, когда человек испытывает легкость и счастье и все кажется ему простым и ясным. Но вскоре это состояние проходит, и человек попадает в мир, где царят жестокость и насилие. Вторая ступень – настоящая встреча с Мескалито. Смерть сродни ей. На первой ступени отключается сознание, на второй происходит встреча со смертью, когда человек, придя в себя после беспамятства, обнаруживает, что он – тот же, кем был. В это мгновение смерть с яростью бросается на него и не отступает до тех пор, пока не распылит его жизнь в ничто.

– Почему ты уверен, что говоришь именно о смерти?

– У меня есть гуахо. Дымок показал мне, какой будет моя смерть. Вот почему я могу говорить не о смерти вообще, а о чьей-то смерти.

От его слов мне стало не по себе. Я испугался, что сейчас дон Хуан примется в подробностях описывать мою смерть и расскажет, где и когда я умру. Мысль о том, что я могу это узнать, повергла меня в отчаяние и одновременно возбудила любопытство. Конечно, я мог бы попросить дона Хуана рассказать о его собственной смерти, но эта просьба показалась мне слишком жестокой. У меня был такой растерянный вид, что дон Хуан расхохотался.

– Ну так как, хочешь узнать о своей смерти или нет? – спросил он с лукавой миной.

– Ладно, говори, – сказал я дрогнувшим голосом.

Дон Хуан скорчился в приступе смеха; ухватившись за живот, он завалился на спину и стал меня передразнивать: «Л-ладно, г-г-говори!» Затем сел, как истукан, и с притворной суровостью произнес:

– Вторая ступень твоей смерти будет такой…

Он уставился на меня, высоко подняв брови. Я засмеялся, поняв, что своим шутовством дон Хуан снимает лишний драматизм.

– Ты много ездишь, – продолжал он, – и после смерти окажешься за рулем. У тебя не будет даже времени понять, что с тобой случилось. Ты сидишь в машине, как бывало тысячи раз, и вдруг замечаешь впереди что-то странное. Приглядевшись, видишь, что это то ли облако, то ли светящийся вихрь, то ли чье-то лицо… Облако постепенно удаляется и превращается в светлую точку, потом возвращается, набирает скорость и в мгновение ока пробивает ветровое стекло. Но ты силен. Чтобы добить тебя, смерти придется разогнаться еще раз.

Тем временем ты, возможно, поймешь, где ты и что с тобой. Вот смерть превратилась в точку на горизонте и снова разгоняется, чтобы добраться до тебя. Она врывается, проникает в тебя, и ты узнаешь: смерть – это лицо гуахо, мои слова, твои записи. И одновременно смерть – ничто. Она ничто, точка, затерявшаяся на страницах твоего блокнота. Но она ворвется в тебя с неодолимой силой и сначала расплющит тебя, а потом распылит над землей, в небе, за его пределами; она превратит тебя в инеистый туман, разлетающийся, исчезающий…

Картина моей собственной смерти заворожила меня, долгое время я не мог произнести ни слова. Дон Хуа-н продолжал:

– Смерть входит в нас через живот, через щель воли. Это место – самое главное, самое уязвимое в человеке. Здесь сосредоточена воля, здесь брешь, через которую проникает смерть. Я знаю это потому, что мой гуахо довел меня до этой ступени. Колдун, упражняя волю, позволяет смерти овладеть им. И когда он начинает распадаться, его непоколебимая воля берет верх над смертью и превращает туман в человека.