Не выпускайте чудовищ из шкафа (СИ) - Демина Карина - Страница 36

- Ты рассказывай, - велел Одинцов. – Там уже на двоих чего и решим.

Рассказ много времени не занял.

- Все-таки свои… Барский – возможно. Даже вероятно. Он и вправду деньги любит. И да, думаю, прав Ник-Ник, саперы ведь в разных местах оказывались. И многое тогда мимо казны прошло. Правда, врать не стану, что видел и точно знаю. И за руку я его не ловил.

Заместитель начальника Следственного комитета Его императорского Величества замолчал. А потом высказал-таки сомнения.

- Но… как-то это… слишком нарочито, что ли?

Шелест в трубке усилился.

- Он, может, и вор, но не идиот… совершенно точно не идиот. Зачем ему так подставляться? В свою смену. Масло это… он ведь внизу частенько бывал. Ты вон сам сказал, что он сидел рядом с камерой. А стало быть, и трогать её трогал. И запах сохранился бы по-любому. Но его наличие объяснить было бы легко. Как и любому другому.

- Ключи?

- Еще проще. Тоже и в руки брал. И хранил. Если там вовсе основные использовали. Комплектов ведь всегда несколько. Одни внизу. Проверял?

- Нет, - вынужден был признать Бекшеев.

- Ничего. Со временем присобачишься.

- С бумагами иначе.

Информация на них статична. Она не спешит. Не меняется. Не норовит солгать. Не так, во всяком случае, как люди.

- Верю. Ненавижу бумаги… так вот, с отпечатками можешь поиграть, но готов поклясться, что будут или Барина, или еще чьи-то… а вот масло это. Зачем оно надо?

Ответа Бекшеев не знал.

А потому решился спросить, раз уж с разговором заладилось.

- Остальные как? Кому здесь можно верить-то?

- Никому. Из этих, - спокойно и без раздумий ответил Одинцов. – Себе можешь. Зиме. Софья… она почти беспомощна, так что по городу разгуливать, освобождая убийцу или в чем ты там её подозреваешь, не станет.

И снова почудилась в словах насмешка.

- Тоже думаешь, что я спятил? – поинтересовался Бекшеев. Там, на большой Земле, в Петербурге благословенном, подобных вопросов не задают. Во всяком случае, не так прямо.

- Была такая мысль. Ну да… с кем не бывает. А теперь, если все так, как есть… я отправил адъютанта. Передашь ему бумаги, как появится. Или что там у тебя.

И с чувством выполненного долга отойдешь в сторону, позволив другим делать свою работу. Они ведь опытней. И удачливей.

И на войне были не так, как ты, в тиши кабинетов.

Глупые мысли. Это подросткам простительно обижаться, а Бекшеев давно уже взрослый.

- Расскажи, - звучит не просьбой, почти приказом. И Одинцов подчиняется.

- На самом деле я их не так, чтобы знаю. Мы тогда в один госпиталь провалились… Зима рассказывала?

- Кое-что, - Бекшеев ответил уклончиво. – Вы попали в ловушку. И накрыло.

- Да… накрыло хорошо. Шли… всего пять верст, а будто сотню отмахали. Медведь кровью истекает, в беспамятстве. Софья не лучше, но хотя бы легче. Это много значит там, что легче… мы с Зимой за двоих. И надо бы бросить. Но не простит. Это страшно. Тогда. Да и теперь тоже. Вот… а по следу – охотники. Ищейку-то она сразу выловила. А вот маг опытным оказался. Не пророк хотя бы… пророк ушел. Я так думаю. Или нет? Я одно время хотел выяснить, но как-то оно все не до того было… а потом понял, что времени прошло столько, что смысла в этом нет.

А в чем он есть, смысл?

В окне сером? В зыби, что по ту его сторону? Оседает и на стекле, и на сизых ветвях плюща? В острове этом? В жизни?

- Так вот… маг тогда Ищейку нам подсунул, а как взяли её, то и ударил. Хорошо так… мой щит сходу в дребезги. Ну и сил-то никаких… вот. А Зима выстояла. Чудом, не иначе. И притворилась мертвой. Поняла, что ублюдок не устоит… ему бы второй волной бахнуть. Да видать силенок не осталось. Маги, они ведь тоже…

Не вечные.

В стекле отражается Бекшеев, бледная тень себя. И страшноватая, по правде.

- Вышел поглядеть. Снять трофеи. Честолюбивый, с-скотина. И охотник. Охотники, они не могут без трофеев. Натура такая. Склонился над нею, номер с шеи снять. Вот она в горло и вцепилась. А тот, поняв, что все, отходит, и выплеснул силу, что была. Всю. Другой кто бы вспыхнул, но ведь Ищейка. Они крепкие.

И живучие.

Как сам Бекшеев. Шансов у него было немного. Если вообще были. Потом уже сказали, что повезло неимоверно. И раз так, то не стоит испытывать судьбу. А ему вот неймется.

- В общем, так нас и нашли, подыхающими, - голос Одинцова звучал тихо. – И доставили… так вот. Ник-Ник. Никонов. Николай. Отчества сходу не вспомню, уж извини. Ранение в живот. И серьезное, если дальше отправили. Дар у него был… но вот понимаю, что мало помню. Он все время жаловался. На то, что душно и нечем дышать. Или что сквозит. На теплую воду. И слишком горячий чай. Холодный. Сладкий или наоборот. На то, что еда невозможная. На погоду… натура такая.

Здесь Никонов, если и жаловался кому, то не Бекшееву.

- Письма, - спохватился Одинцов. – Он не писал писем. Все кому-то… там, когда уже на поправку идешь, особо и заняться нечем. Газеты вот читать, если врачи позволяют. Многие после контузии ведь, им читать нельзя. Еще радиоспектакли очень выручали. Ну и письма… кому дозволено, те писали каждый день. И порой по нескольку штук. Другие еще надиктовывали. Сестрам там. Волонтеркам. А вот Ник-Ник никогда. Молча бродил со своей капельницей. У него что-то там не ладилось после ранения. Не заживало или как-то не так, я карту, если хочешь, запрошу.

- Запроси.

- Вот… еда не усваивалась почти. И худел. От этого бесился. Или еще отчего. С Барином всегда ругались. Тот наоборот – душа компании. Улыбается. Шутит. И сам тоже по стеночке… у него после контузии приступы начались. Вроде эпилептических, только хуже. Больнее. И обезболивающие не спасали. А его, бывало, скрутит в узел, но он все равно скалится, шипит, хрипит, отхрипит и разгибается, чтобы очередную шуточку…

Сложно представить. И… то ли это, что Бекшеев должен знать? Какое отношение эти приступы имеют к пропавшим девушкам? Как и шуточки?

- Люди, - Одинцов вряд ли умел читать мысли. Никто не умеет на таком-то расстоянии, невозможно это. – В них дело. Всегда дело именно в людях. Пока не разберешься в них, ты ничего не поймешь.

- Я никогда с людьми особо не ладил.

Признаваться в своей слабости тошно. Хотя, казалось бы, что такого? Он всегда работал с бумагами. С данными. Цифры. Факты. Никаких людей, одна лишь статистика.

А она не лжет.

- Ничего. Научишься. Вот… Медведь… тут, что бы ни случилось, это не он. Законопослушен до мозга костей. Более того, он служил в личной гвардии, откуда и напросился воевать. А там, сам знаешь, менталисты не зря хлеб едят. Было бы что-то не то, давно бы убрали. Он же трижды подавал рапорт, прежде чем высочайшее дозволение получил.

И тем подозрительнее.

- Менталисты были до.

- Вот! – непонятно чему обрадовался Одинцов. - Вижу, понимать стал. Люди меняются, но… тут дело такое, сам понимаешь, менталисты не только за чистотой помыслов следят. Некоторые вещи они вбивают намертво. Так что Медведь скорее сдохнет, чем закон нарушит. Хотя… все равно не сбрасывай.

- Не буду.

- Сапожник… самый мутный тип. Убивал он. И много.

- С чего ты взял?

- Чувствуется такое. Там… как-то быстро учишься различать, что ли? Или это от Зимы? Связь наша ведь в две стороны работает.

Почему-то слышать о связи было до крайности неприятно.

- Ну и вот. Его Софья привела. Она… она долго была не в себе. Её вовсе списать собирались подчистую, решили, что срыв, что все, с концами. И уже шли разговоры о переводе в Тихую обитель.

…о которой такие слухи ходят, что лучше сразу уж в петлю.

- А она однажды встала и пошла. Лежала, лежала, а потом раз встала и пошла. Куда – не понять. Вернулась уже с Сапожником. Он, к слову, не лучше её выглядел. Лицо белое. Глаза мертвые. Лысый и в шрамах весь, будто из кусков собирали. Вот… Софья и говорит так, что он хороший. Тогда, кажется, он и очнулся. Посмотрел на нее. И промолчал. Еще помню врач наш, Лещинский… твоя матушка знать должна, спроси если что.