Магистр ордена Святого Грааля - Дени Эжен - Страница 47

— Отчего нельзя? Можно, — сказал барон. — Даже, полагаю, необходимо. Раз он шифр знает, стало быть, сумеет и прочесть. Только надо ту, первую заметку опередить, чтобы он уже не листал больше газеты. Что у нас по средам выходит?.. Ага, вот эта, «Курьер»…

С этими словами он снова взялся за перо и написал на одном листе примерно такое же, как и прежде, к владельцу газеты, сопровожденное пятьюдесятью рублями, а на другом, подумав, вывел строки самой заметки:

«Вознаграждение ждет вас, граф! Получите офицерскую шпагу — сразу в ресторацию на Морской. Пятницу проведем весело. Далее в Вашем распоряжении все семь моих комнат. Кстати, в одной комнате — в летнем кабинете, — как в саду Эдемском, ожидают гурии».

Теперь уже князь, приноровившись, прочел зашифрованное совсем легко:

— «Вознаграждение получите в пятницу в семь в Летнем саду»… Да! — восхитился он. — Эко ты лихо тайнопись их освоил! По всему, оба должны туда прийти; там-то мы их разом и накроем, никуда не денутся!.. Эх, жаль, что аж до вечера пятницы ждать!..

С написанием писем Бурмасов не успокоился — не такова была натура его, — а сделал попытку выявить злодея с другого конца.

Со всякими капризами он стал вызывать к себе слуг по одному: то ему квасу вдруг возжелалось, то рассолу, хоть вина накануне и не пил, то зачем-то Библию. Да призывал по-хитрому — с таким расчетом, чтобы один и тот же не являлся всякий раз. Придет невысокий Гармаген со жбаном кваса, а Никита ему: «И скажи Евтихию, чтобы рассолу принес». Приносит рассол пожилой, полноватый Евтихий и тут же получает от князя распоряжение: «Передай-ка ты Поликарпу, чтобы мне подал Библию».

Гвоздем задумки было то, что вслед за лакеем в его комнате надлежало по-тихому появиться фон Штраубе, живому и невредимому. Бурмасова интересовало, насколько явление сие впечатлит каждого слугу.

Однако ни у маленького Гармагена, ни у круглого Евтихия, ни у высокого, худого Поликарпа появление барона никакой искорки не породило в глазах. Да и глаз вообще было не видать, по единой, что у лакеев, что у иезуитов выучке все трое смотрели не выше подбородка. Даже трупик Тишки-Марата вынесли, слова не молвив, будто так и надо, что пес околел. Когда же Никита им сказал, что пса надобно схоронить в им указанном месте, близ Царицына луга, чтобы он, князь, потом произвел над могилкой салют, ибо пес пал геройской смертью за хозяев своих, никаких вопросов на сей счет от них не воспоследовало.

Когда подали обед, фон Штраубе ко всякому блюду прикоснулся камнем своего перстня, но камень на сей раз остался розов, как утренняя заря.

После обеда к ним наведался Христофор — по распоряжению великого князя он единственный из гвардии мог их посещать. Был он уже поручиком, чем гордился несказанно. Продвижение по службе шло у него в самом деле с такой невообразимой быстротой, что и до генерала, право, оставалось недалеко. Никита был не расположен выслушивать его восклицания о прелестях Елизаветы Кирилловны, чем, кажется, слегка обидел новоиспеченного поручика, и рассказывать о происшедшем поутру не счел нужным, лишь попросил его нынче же отослать письма издателям газет. Так что половина дела, можно сказать, была сделана.

Но теперь уже Бурмасов не желал ни на минуту оставлять барона одного и до вечера, заложив руки за спину, молча вышагивал у него по комнате. «Неужели так и будет топотать до пятницы?» — думал фон Штраубе, которого эта шагистика уже начинала раздражать.

Вечером, однако, вдали от чертогов раздался шум, и стало ясно, что это великий князь вернулся раньше назначенного срока.

Часа через два он призвал Бурмасова и фон Штраубе к себе в кабинет. Вид у престолонаследника был печальный и какой-то потерянный.

— Что творится в Санкт-Петербурге! — воскликнул цесаревич. — C’est terriblement!^[62] Повсюду идут аресты, а я узнаю об этом только из газет! По-моему, и над моей головой сходятся какие-то неведомые тучи, только, в отличие от вас, укрыть меня от них некому.

Он говорил это в пространство, очевидно, сетуя на судьбу самому Господу, но такой испуг был при этих словах, что фон Штраубе решился успокоить великого князя.

— Уверяю, — сказал он, — что вашему высочеству опасаться нечего.

— Вы так полагаете? — с некоторой долей сомнения спросил кронпринц. — Впрочем, — добавил он, и его лицо стало немного проясняться, — отчего-то я верю вам, барон. Что-то в вас есть такое. Еще при первой нашей встрече сразу вам как-то доверился. Вы, помнится, тогда говорили о какой-то моей великой победе?..

— Да, — сказал фон Штраубе. — Когда вы станете монархом, то непременно одержите победу сию.

— Значит, нынешняя угроза не столь велика, если я еще успею стать монархом, — проговорил цесаревич, изрядно приободрившись после этих слов.

— Обязательно станете, ваше высочество, — подтвердил фон Штраубе. — И спасете не только Россию, но и всю Европу от ее нынешнего супостата.

— Да, да, вы говорили, сколь я помню — от Бонапарта, кажется…

Фон Штраубе кивнул:

— Именно от него.

— И насколько скоро сие может случиться?

— Увы, лишь в грядущем столетии.

— До грядущего столетия еще надобно дожить, — вздохнул великий князь.

— Ваше императорское высочество в самом деле опасается за свою жизнь? — удивился барон. — Неужели престолонаследнику что-то столь сильно может угрожать?

— Ах, престолонаследники защищены, пожалуй, еще меньше любого смертного! — воскликнул Александр. — Вспомните судьбу дона Карлоса^[63]! А про судьбу несчастного царевича Алексея, сына Петра Великого, не хочется даже вспоминать. Его перед смертью даже пытали. Отец однажды подсунул мне протоколы, в которых описывались эти страшные пытки! После того я месяц не мог спокойно спать!.. Так вы говорите, — снова обратился он к барону, — смертельная угроза надо мной пока еще не висит?

— В близкое время — никоим образом, — заверил его фон Штраубе. — Вы доживете до своей истинной славы.

На минуту-другую просветлев, Александр внезапно снова нахмурился.

— Однако, — сказал он, — отец для чего-то вызывает меня завтра утром. В последние месяцы он стал вовсе непредсказуем, и я так страшусь подобных вызовов!.. Ах, я был так неосторожен! Со многими — как сейчас выяснилось — заговорщиками позволял себе быть близок. Уверен, отцу о том хорошо известно, и вызов связан именно с этим. Я в отчаянии! Что, что я ему скажу?!

И тут неожиданно Бурмасов вмешался в разговор:

— Вам есть что ему сказать, ваше императорское высочество!

Александр взглянул на него недоуменно:

— В таком случае научите, князь.

— Простительно ли мне будет предположить, — спросил Бурмасов, — что ваш августейший отец мечтает великой славой увенчать свое царствие?

— Это безусловно так, — согласился престолонаследник. — Еще более, чем заговором, он взбешен неудачей, постигшей Суворова в этом походе, ибо слава победителя Бонапарта ему грезится денно и нощно… Впрочем, — с печальной улыбкой добавил цесаревич, — эту славу барон уже, помнится, предрек не ему, а мне; не так ли, барон?

— Да, — подтвердил фон Штраубе, — этой победой вы прославитесь на весь грядущий век.

Александр снова повернулся к Бурмасову:

— Тогда не понимаю, чем вызван ваш вопрос.

— Я разумею совсем другую славу, — сказал Никита. — Славу, которая, как, полагаю, и ваша, перенесется через века, но она будет вовсе иного рода, нежели ваша. То будет слава мудрого властителя, сумевшего на века вперед предостеречь свою страну…

— Это уж не благодаря ли какому-нибудь своему указу? — снова не сдержал улыбки, на сей раз весьма иронической, престолонаследник.

— О нет! — поспешил вставить Никита. — Благодаря своему посланию, предостережению для всей России, отправленному через века.