Японский любовник - Альенде Исабель - Страница 33

На прошлое Рождество одно итальянское издательство опубликовало подборку снимков, сделанных Натаниэлем Беласко, в виде роскошного альбома; через несколько месяцев один пронырливый американский сотрудник издательства организовал фотовыставку в Нью-Йорке и в самой престижной галерее Сан-Франциско, на Гири-стрит. Альма отказалась участвовать в обоих проектах и общаться с прессой. Она предпочитает, чтобы ее знали как модель прошлых лет, а не как ныне живущую старушку, объявила она, но Ирине призналась, что ею движет не тщеславие, а осторожность. Альме недоставало сил исследовать эту сторону своего прошлого; она боялась чего-то, чего невооруженным глазом не видно, но под объективом это может открыться. И все-таки упрямство внука сломило ее сопротивление. Сет несколько раз посетил галерею на Гири-стрит и пребывал в восторге, он не мог позволить бабушке пропустить эту выставку, такой поступок казался ему оскорблением памяти Натаниэля Беласко.

— Сделайте это ради дедушки, он ведь в гробу перевернется, если вы не сходите. Завтра я за вами заеду. И скажите Ирине, пусть составит нам компанию. Вас ждет сюрприз.

И Сет был прав. Ирина пролистала итальянский альбом, но все равно оказалась не готова к воздействию этих гигантских портретов. Сет доставил женщин на тяжелом фамильном «мерседесе-бенц», потому что втроем они не помещались ни в автомобильчик Альмы, ни на его мотоцикл. Стоял мертвый полуденный час, и они рассчитывали, что в галерее будет пусто. Им встретился только бездомный на тротуаре перед дверью да пара австралийских туристов, которым смотрительница, китайская фарфоровая куколка, пыталась втюхать какие-то сувениры и потому не обратила внимания на новых посетителей.

Натаниэль Беласко фотографировал свою жену с 1977 по 1983 год одной из первых камер «Полароид 20 х 24», способной с потрясающей точностью отображать мельчайшие детали. Беласко не входил в круг знаменитых профессиональных фотографов своего поколения, он сам называл себя любителем, зато он был одним из немногих, кто мог позволить себе такую камеру. К тому же модель ему досталась исключительная. Ирина была тронута доверием Альмы к своему мужу; увидев эти портреты, она смутилась, как будто своим присутствием опошляла сокровенный и беззастенчивый ритуал. Между художником и моделью не существовало дистанции, они сплетались в тугой узел, и из этого симбиоза рождалась фотография — чувственная, но без сексуального посыла. На некоторых снимках Альма была обнажена и как будто в одиночестве, словно не знала, что за ней наблюдают. В текучей, эфирной, прозрачной атмосфере некоторых образов женская фигура терялась в снах мужчины за стеклом фотообъектива; в других сценах, более реалистичных, она стояла перед Натаниэлем со спокойным любопытством женщины перед зеркалом, ей было комфортно в своей коже, без прикрас, с проступающими на ногах венами, со шрамом от кесарева сечения и с печатью полувекового существования на лице. Ирина не смогла бы определить причины собственного смущения, но вполне понимала нежелание Альмы появляться на публике после рентгеновской линзы ее мужа-фотографа, которого, кажется, соединяло с ней куда более сложное и неправильное чувство, чем супружеская любовь. На белых стенах галереи Альма была преумножена и выставлена на всеобщее обозрение. Эта незнакомая женщина пугала Ирину. Горло ее сжалось, и Сет, возможно испытывавший те же чувства, взял девушку за руку. И она впервые не стала сопротивляться.

Туристы ушли, ничего не купив, и китайская кукла с жадностью переключилась на их группу. Девушка представилась как Мэй Ли и докучала им подготовленной речью о камере «Полароид», технике и замысле Натаниэля Беласко, о свете и тенях, о влиянии голландской живописи. Альма внимала с удовольствием и молча кивала. Мэй Ли не обнаружила связи между этой седой женщиной и моделью на фотографиях.

В следующий понедельник Ирина после дежурства в Ларк-Хаус зашла к Альме, чтобы отвести ее в кино — еще раз на «Линкольна»^[14]. Ленни Билл на несколько дней уехал в Санта-Барбару, и Ирина временно восстановилась в должности атташе по культуре, как называла ее хозяйка до появления Ленни, узурпировавшего эту привилегию. В прошлый раз они досмотрели фильм только до середины, потому что у Альмы так сильно закололо в груди, что она не удержалась от вскрика, и женщины вышли из зала. Альма сразу же отмела предложение администратора вызвать врача, поскольку перспектива «скорой помощи» и больницы показалась ей страшнее, чем смерть на месте. Ирина отвезла хозяйку в Ларк-Хаус. Альма давно уже доверяла помощнице ключи от своей потешной машины, потому что Ирина просто отказывалась рисковать жизнью в качестве пассажирки; отвага художницы на дороге только возросла, когда зрение начало портиться и появилась дрожь в руках. По дороге боль начала проходить, но в Ларк-Хаус Альма приехала изнуренная, с серым лицом и посиневшими ногтями. Ирина помогла хозяйке лечь в постель и, не спрашивая разрешения, позвала Кэтрин Хоуп, которой доверяла больше, чем штатному доктору пансиона. Кэти поспешно прикатила на своем кресле, осмотрела пациентку с всегдашним вниманием и заботливостью и постановила, что Альме нужно как можно скорее попасть на осмотр к кардиологу. В ту ночь Ирина соорудила себе ложе на диване в апартаментах Альмы (оно оказалось уютнее, чем матрас на полу ее комнаты в Беркли) и осталась ночевать. Альма спала спокойно, с котом в ногах, но проснулась квелая и впервые за время их знакомства решила провести день в постели. «Завтра ты заставишь меня встать, слышишь, Ирина? Никаких поваляться с чашечкой кофе и хорошей книжкой. Я не желаю скатиться к жизни в пижаме и тапочках. Старики, которые ложатся в постель, не поднимаются никогда». Верная своим словам, на следующий день Альма сделала над собой усилие и начала утро как обычно, больше не жаловалась на слабость, и вскоре Ирина, у которой имелись и другие заботы, позабыла о происшествии в кинотеатре. А вот Кэтрин Хоуп, наоборот, решила не оставлять Альму в покое, пока та не покажется специалисту, но ее подруга все время откладывала этот поход.

Женщины посмотрели фильм без происшествий и вышли из кино, очарованные и Линкольном, и сыгравшим его актером, но Альма устала, и они решили вернуться в Ларк-Хаус, а не ехать в ресторан, как было запланировано. Войдя к себе, художница пожаловалась на холод и легла, пока Ирина готовила ужин: овсяные хлопья с молоком. Альма, обложившаяся шестью подушками, с бабушкиной шалью на плечах, выглядела на шесть килограммов легче и на десять лет старше, чем несколько часов назад. Ирина считала свою хозяйку непробиваемой, поэтому только сейчас заметила, как та переменилась за последние месяцы. Альма потеряла в весе, а лиловые тени вокруг глаз на изможденном лице придавали ей сходство с енотом. Не было уже ни прямой осанки, ни уверенной поступи — она покачивалась, вставая со стула, на улице повисала на руке у Денни, порой просыпалась от беспричинного страха или чувствовала себя потерявшейся, словно попала в незнакомую страну. В мастерскую Альма наведывалась так редко, что решила распустить всех своих помощниц, а для Кирстен покупала комиксы и карамельки, чтобы та не горевала из-за ее отсутствия. Эмоциональное равновесие Кирстен зависело от ее повседневных дел и переживаний — пока ничего не менялось, она была довольна. Эта женщина жила в комнате над гаражом у своего брата и его жены, в ней души не чаяли трое племянников, которых она помогала растить. В полдень каждого рабочего дня она садилась на один и тот же автобус, ехала по городу и выходила рядом с мастерской. Отпирала дверь своим ключом, проветривала, вытирала пыль, садилась на режиссерский стул с ее именем, подаренный племянниками на сорокалетие, и съедала сэндвич с курицей или с тунцом, который приносила в рюкзаке. Потом Кирстен готовила ткани, кисти и краски, включала чайник и ждала, неподвижно уставившись на дверь. Бели Альма не собиралась приходить, она звонила помощнице на сотовый, немножко с ней болтала и давала какое-нибудь поручение, чтобы у Кирстен было занятие до пяти часов вечера; в пять она закрывала мастерскую и шла на остановку автобуса, чтобы вернуться домой.