Ненужный. Начало пути (СИ) - Агишев Руслан - Страница 29

— Катенька, солнышко, ты так ничего и не сказала по поводу приёма у Волконских, — женщина предприняла ещё одну попытку. Хорошо было бы, если бы удалось её уговорить. — Неужели тебе не хочется побывать там. Я в твоем возрасте уже бы слезно упрашивала родителей взять меня на прием. Ты представляешь, какая там красота? Катенька? Не молчи, когда тебя спрашивают? Это не воспитанно…

Этот дом на Второй Базарной улице ничем особым не выделялся среди своих соседей. Облицованный темным песчаником, дом производил угрюмое впечатление, еще больше усиливающееся высоким строгим крыльцом и черной входной дверью. Узкие окна второго этажа с вечно задернутыми тяжелыми шторами больше напоминали крепостные бойницы, чем окна спальни или гостиной.

Под стать своему дому выглядела и его хозяйка, мадам Ираида, вдова заслуженного ветерана имперской гвардии Виктора Камова. Непременно затянутая в строгое темное, почти монашеское, платье, с тщательно повязанной в волосах черной траурной лентой, она выглядела весьма неприветливо, всем своим видом отбивая всякое желание с ней заговорить. О ледяной холодности непременно говорили и ее соседи, всякий раз подчеркивая эти брезгливо поджатые губы, горделиво вздернутый подбородок и пронизывающий взгляд. Даже ребятня, оббивающая пороги домов во время колядок, сторонились высокой черной двери с огромными железными петлями.

И тем примечательнее была тайна мадам Камовой, которая вовсе и не являлась вдовой орденоносного имперского ветерана и никогда не учительствовала в одной из женских гимназий Орла. За ее тщательно носимой маской добропорядочной гражданки скрывалась некогда весьма опасная особа, в известных кругах отзывавшаяся на имя Катьки Шило. Еще каких-то двенадцать — тринадцать лет именно она «держала» все маломальски известные дома терпимости в столице. Почти полторы тысячи девиц — от потрепанных шалав не первой свежести и до ухоженных особ для благородных господ — уважительно называли ее «мамочкой».

Тогда и выглядела она иначе. Вместо сегодняшней бездушной, холодной особы, вечно одетой в темные одежды, по улицам ходила дама, облаченная в самые изысканные туалеты исключительно нежных пастельных тонов. Из украшений признала только бриллианты, которые носила в самых разных ожерельях, браслетах, подвесках, заколках и серьгах. А почему нет? Могла себе позволить.

Среди ее знакомых, пусть старавшихся это никоим образом не афишировать, водились и купцы-милионщики, и офицеры имперской гвардии, и даже многие из благородного сословия. По слухам в один из ее салонов частенько захаживал кое-кто из великих князей, хотя это могло быть пустой болтовней. Несмотря на это «мамочка» при каждом удобном случае этим козыряла, словно подчеркивая тем самым свою особую значимость. И это, надо сказать, в полной мере играло свою роль: и новые и старые знакомые при таких разговорах тут же делали круглые глаза и начинали многозначительно покашливать. Мол, если уж такие особы не брезгуют захаживать к «веселым девицам», то нам сам Бог велел.

Однако, всему и всем приходит конец, частенько повторяла Катька Шило. И, надо думать, имела ввиду она не только и не столько известный всем мужской орган. Собственно, руководствуясь этим правилом, она и оставила свое дело больше десяти лет назад, внезапно скрывшись с немалым состоянием в руках. А через некоторое время на Второй Базарной улице в небольшом, но уютном доме с высоким крыльцом, появилась новая хозяйка — очень религиозная, молчаливая и неприветливая особа. Околоточному она представилась вдовой заслуженного ветерана имперской гвардии Виктора Камова Ираидой Камой, прежде занимавшейся учительским ремеслом в гимназии славного города Орел. С тех пор мадам Ираида и осела в этом месте, ни о чем не горюя и ничего не вспоминая.

Правда, сегодня прошлая жизнь Катьки Шило напомнила о себе в виде племяша, постучавшегося к ней в дом в ночь-полночь. Витян в момент жандармского налета на район уличных сквадов именно к ней увел верных себе людей, помятую о каких-никаких, но родственных связях.

— Сколько помню тебя, Витяй, был ты раздолбай раздолбаем. На уме были одни бабы да бухло, а тут прямо удивил меня! Как же так получилось? Весь воровской мир гудит, что «черные макинтоши[1]» пацанву из сквадов вяжут, а ты со своей кодлой у меня сидишь⁈ Живой и здоровый? — рассадив за стол с закусками незваных гостей, мадам Ираида с подозрением поглядывала на Витяна. Явно подозревала его в двурушничестве. Мол, дорогой племяш, а не гнида ли ты, что черным макинтошам продался? — Выкладывай, Витяй все, как есть. И не дай Бог, соврешь…

Из широкого рукава строго платья женщины на мгновение выглянул кончик остро заточенного шила, обращаться с которым она умела очень и очень хорошо. Еще в «старые времена», двумя — тремя движениями так могла исполосовать «харю», что мама родная не узнала бы.

— Что вы, тетя? Какие макинтоши? Совсем что ли, старая, крышей поехала? — начал было «переть буром» Витян, старавшийся «держать марку» перед своими людьми. — Чтобы я, честный вор, продал…

Договорить он не успел. Последние слова застряли в горле, а рот с клацаньем зубов захлопнулся, когда прямо в нижнее веко воткнулся стальной кончик шила. Мадам Ираида цепко обхватила его затылок пальцами, не давая ему дернуться. Спереди же давила шилом, угрожая выколоть глаз.

— Я, сучонок, сейчас покажу тебе, какая я старая! — зашипела женщина, мгновенно преображаясь из благообразной старушки в неистовую фурию. Все вокруг аж в лице переметнулись. А один из пацанов, худой с лицом хорька, вообще, со стула свалился. — Буркала в момент выну и в баночку со спиртом положу, чтобы не испортились. Буду каждый вечер на них любоваться и вспоминать тебя, дурака. А ты станешь на паперти стоять и милостыню просить. Слепцам, говорят, хорошо подают. С голоду-то ноги точно не протянешь… И про свою кодлу можешь забыть. Вмиг всех здесь приговорю. Патрон как раз хватит.

Сухонькая ручонка женщины юркнула куда-то под передник платья и тут же вынырнула оттуда с монстрообразным револьвером, дуло которого замерло прямо посередине стола. И когда кто-то самый шустрый дергался, ствол сразу же двигался в его сторону. Поэтому через некоторое время в комнате установилась гробовая тишина, прерываемая лишь судорожным дыханием Витяна.

— А теперь я слушаю, Витяй, — ее голос удивительным образом переменился, вновь став сухим и безжизненным. Правда, помятую недавнее, никто и не подумал выдохнуть. За столом по-прежнему сидели каменные статуи, от которых мощно несло едким потом. — Тренди…

Тот, опасливо косясь на шило в ее руке, некоторое время молчал. Похоже, с духом собирался и слова подбирал. Понимал, что лишнее или неверно сказанное слово могло ему стоить глаза, а то и жизни.

— Кхе, кхе, кхе, — прокашлялся и начал. — Зуб даю, тетушка, не гнида я. Все пацан меня знают и под каждым моим словом подпишутся.

У тех, правда, на лицах совсем иное было написано. Ни за кого впрягаться они явно не собирались. У каждого на уме было лишь одно — как бы выбраться из-за стола и не попасть под выстрел сумасшедшей старой карги.

—… Я ни в жисть бы к черным макинтошам не пошел! Лучше сдохнуть! — шило у его глаза чуть дернулось, выдавливая из кожи капельку крови. Женщине, по всей видимости, надоели эти пустые разглагольствования и хотелось большей конкретики. — Хвати-и-т! Понял, понял я! Про облаву дружок мне один шепнул. Сказал, что знатный шмон черные макинтоши готовят и лучше бы мне на время на дно залечь.

Стальное шило в руке хозяйки дома дрогнуло и немного отодвинулось от глаза. Витян с облегчением выдохнул воздух. Похоже, все правильно говорит.

— А почему остальных не предупредил? — прозвучал следом весьма непростой вопрос, неправильный ответ на который вновь мог лишить его глаза. — Ведь, твоих корешков сейчас вяжут так, что кости трещат. Черные макинтоши рассусоливать не привыкли.

Вопрос, и правда, был коварный. Ведь, по сути, мадам Ираида обвиняла в том, что он «ссучился», против своих пошел и по чужим законам стал жить, словом. Мол, честный вор обязательно бы своих предупредил, чтобы все спаслись от облавы.