Роковые обстоятельства - Суворов Олег Валентинович - Страница 5

— Что ты такое говоришь!

— Я шучу, глупенькая…

В комнате снова появилась горничная, но Катрин нетерпеливо отмахнулась:

— Скажи папа, что мы уже спускаемся.

И обе сестры, весело переглядываясь и хихикая, покинули комнату и поспешили вниз, придерживая многочисленные юбки своими изящными пальчиками.

— А где Юлий? — тут же поинтересовался Павел Константинович.

Одетый в соболью шубу и шапку, он стоял в вестибюле рядом с Ангелиной Николаевной, нетерпеливо постукивая тростью по постаменту большого бронзового светильника, сделанного в виде юного Купидона и стоявшего между двумя дугообразными мраморными лестницами.

Сестры почти одновременно остановились на середине одной из них и недоуменно пожали плечами. В этот момент наверху показалось строгое лицо мадам Дешам.

— Прошу прощения, месье, — заявила она, обращаясь непосредственно к Симонову, — но молодой господин нездоров, а потому извиняться, что не может ехать…

— Нездоров? Что за чушь? — возмутился Павел Константинович. — Когда это он успел заболеть? — и, не дожидаясь ответа гувернантки, быстро поднялся наверх, выбрав для этого левую из двух огибавших статую Купидона мраморных лестниц, поскольку правая была занята сестрами.

Оказавшись на втором этаже, Симонов свернул направо, быстро миновал недлинный коридор и без стука вошел в комнату сына. При виде отца лежавший на диване щуплый и некрасивый черноволосый юноша, выглядевший моложе своих семнадцати лет, тут же оторвался от книги, на титульном листе которой виднелось заглавие «Преступление и наказание». Он был одет в старые гимназические брюки и домашнюю куртку, украшенную гусарской шнуровкой, а горло его было замотано длинным шарфом.

— Что все это значит? — сурово спросил Павел Константинович, останавливаясь напротив сына.

— Я болею, — вяло отозвался тот, демонстративно поправляя шарф.

— С утра ты, кажется, был здоров?

Юлий безразлично пожал плечами.

— Ты просто болван! — взорвался отец. — Да ради одного только знакомства с таким человеком, как Дворжецкий, на карачках надо ползти… Тем более, если он сам нас всех любезно приглашает!

И тут юноша скосил на отца взгляд, в котором блеснули насмешливые искорки.

— Думаю, что знакомство с моими сестрами будет ему гораздо интереснее.

Симонов удивленно воззрился на сына, после чего озадаченно покачал головой.

— Ну-ну, — только и сказал он, не придумав ничего лучшего, затем развернулся на каблуках и вышел из комнаты, не став притворять за собой дверь.

Через несколько минут в комнату неслышно проскользнула мадам Дешам.

— Они ушли? — тихо поинтересовался гимназист.

Француженка молча кивнула.

Юлий шумно вздохнул и, приподнявшись на диване, одним рывком стянул с себя брюки, жадно глядя на гувернантку. А она медленно приблизилась к юноше, опустилась на колени и, прежде чем наклонить голову, бесстыже улыбнулась ему своими порочными губами…

Тем временем, пока карета Симонова катила к особняку банкира Дворжецкого, по другую сторону Фонтанки в скромном четырехэтажном доме на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы тихо угасал один из величайших писателей за всю историю мировой литературы.

1 февраля центральная часть Санкт-Петербурга представляла собой весьма необычное, строгое и торжественное зрелище. По Невскому проспекту и Владимирской улице растянулась длинная процессия опечаленных людей, несущих над головами многочисленные хоругви и овальные венки, на лентах которых можно было встретить наименования большинства сословий и профессий тогдашнего общества, начиная от особ царствующего дома, великих княгинь и князей, и кончая представителями сиротских домов города. Люди были повсюду — на балконах, строительных лесах, в окнах…

В то время как головная часть процессии уже вступила на Знаменскую площадь, направляясь в Александро-Невскую лавру, с третьего этажа дома, что на углу Ямской, еще только спускали по лестнице закрытый гроб, в котором среди множества алых и белых роз покоилось тело бородатого большелобого человека, на чьем исхудалом лице застыло удивительное выражение необыкновенно глубокого спокойствия и «таинственная радость сбывшейся уверенности», словно бы вместе со своей смертью он нашел и разрешение величайшей загадки — о бессмертии души человеческой, — над которой мучился всю свою шестидесятилетнюю жизнь.

На протяжении всего пути до лавры гроб золотой парчи, украшенный пальмовыми ветками и венками, попеременно несли на руках все желающие, причем идущие с гробом были отделены от толпы, выстроившейся по обеим сторонам Невского, длинной и широкой цветочной гирляндой, укрепленной на шестах, которые держали студенты. И никакого вмешательства полиции при столь многолюдном шествии — настолько идеальный порядок царил среди опечаленных людей, хоронивших Федора Михайловича Достоевского!

В той же толпе, сразу за двумя господами в черном, несшими венок «От сыскной полиции Санкт-Петербурга», шел и студент Медико-хирургической академии Денис Винокуров, которому в этом году должен был исполниться двадцать один год. Денис был уроженцем Москвы. Его отец происходил из обедневшего дворянского рода и большую часть жизни проработал врачом, а мать была мещанкой. Василий Петрович Винокуров хорошо знал, какое колоссальное впечатление на всю дальнейшую жизнь оказывают яркие впечатления молодости, потому уделял максимум внимания воспитанию сына. Сам он стал врачом под влиянием одного случая, вошедшего в семейные предания.

Будучи еще совсем молодым человеком, Василий Петрович служил помощником письмоводителя в управлении московского обер-полицмейстера. Однажды его оторвал от занятий какой-то старик — высокий, широкоплечий, немного сутуловатый, с крупными чертами лица и мягкой улыбкой. Он назвался членом тюремного комитета и попросил выдать справку о положении дел какого-то арестанта. Стремясь поскорее вернуться к работе, Василий Петрович довольно резко указал старику на какие-то формальные неточности в данных арестанта и отказал в просьбе. Тот поклонился и торопливо вышел на улицу, хотя небо уже заволокли тяжелые тучи, предвещавшие сильнейшую грозу с ливнем. Через два часа, вымокнув до нитки, он снова предстал перед Василием Петровичем и, добродушно улыбаясь, представил подробнейшие сведения об арестанте. Оказалось что, несмотря на ливень, он ездил за ними на другой конец Москвы!

Этим стариком оказался знаменитый Федор Петрович Гааз — «святой доктор», долгое время исполнявший обязанности главного врача московских тюремных больниц. Всю свою жизнь он провел под девизом «торопитесь делать добро» и даже завещание его стало примером бескорыстного служения человечеству. Не имея никакого имущества, поскольку все свои средства он тратил на помощь бедным, доктор Гааз распорядился будущими благодеяниями тех людей, которые при его жизни никогда не отказывали ему в пожертвованиях! Увы, но как выяснилось впоследствии, на их счет он весьма заблуждался, ибо одно дело жертвовать знаменитому доктору Гаазу, и совсем другое — совершать никому не ведомые благодеяния.

Поближе познакомившись с этим чудесным стариком, Василий Петрович резко изменил свою жизнь, решив тоже стать врачом. Семейная жизнь родителей Дениса не слишком задалась, поэтому, прожив вместе пятнадцать лет, они спокойно и безо всяких ссор расстались. Отец остался жить в Москве, а мать уехала в Ораниенбаум, где у ее родной сестры был большой каменный дом. Именно по настоянию матери, умершей два года назад, Денис переехал в Петербург, поближе к ней, и поступил в Медико-хирургическую академию.

Тем временем между идущими впереди него господами в черном завязался интересный разговор.

— Подумать только, автор знаменитых «Бесов» жил по соседству с самыми настоящими бесами! — заявил один из них другому.

— Что вы имеете в виду?

— Как, вы разве не знаете? За стеной квартиры Федора Михайловича обитал один из наиболее отъявленных бомбистов по фамилии Баранников. Зверская, надо вам заметить, личность как по натуре, так и по своему внешнему облику. К счастью, нам удалось его арестовать, а на квартире была оставлена засада, в которую угодил еще один злодей из так называемой «Народной воли». И все это произошло лишь за два дня до кончины Федора Михайловича…