Изобретение прав человека: история - Хант Линн - Страница 8

Ил. 2. Мистер Б. читает одно из писем Памелы к родителям. В одной из первых сцен романа мистер Б. врывается к Памеле и требует показать ему письмо, которое она пишет. Письмо – это ее способ быть автономной. Художники и издатели не могли удержаться от визуального изображения ключевых сцен. Гравюра голландского художника Яна Пунта появилась в первом французском переводе, опубликованном в Амстердаме

Как только в 1741 году стало известно, что «Памела» принадлежит перу Ричардсона (он издал книгу анонимно), писатель начал получать письма, как правило, от восторженных читателей. Друг писателя Арон Хилл объявил его героиню «воплощением веры, благовоспитанности, рассудительности, добродушия, ума, фантазии, возвышенных помыслов и нравственности». Ричардсон отправил экземпляр романа дочерям А. Хилла в начале декабря 1740 года, и ответ Хилла последовал незамедлительно: «С тех пор как книга попала мне в руки, я только и делаю, что читаю ее всем вокруг и слышу, как другие читают ее мне. И я уверен, что не смогу заняться другими вещами еще бог знает сколько времени… она захватывает воображение. Каждая страница околдовывает, но это магия страсти и смысла». Книга пленила читателей. Нарратив – переписка – неожиданно выбил их из колеи и заставил погрузиться в новую череду переживаний[28].

Хилл с дочерями были не единственными, кого постигла такая участь. Повальное увлечение «Памелой» вскоре охватило всю Англию. Сообщалось, что в одной деревне жители принялись звонить в церковные колокола, стоило им узнать, что мистер Б. наконец-то женился на Памеле. Второе издание появилось уже в январе 1741 года (при том что первое увидело свет 6 ноября 1740 года), третье – в марте, четвертое – в мае и, наконец, пятое – в сентябре. За это время успели появиться пародии, развернутые критические отзывы и литературные подделки. В последующие годы к ним добавились многочисленные театральные постановки, картины и гравюры с изображением главных сцен романа. В 1744 году французский перевод книги попал в папский Индекс запрещенных книг, в котором в скором времени наряду с другими произведениями эпохи Просвещения оказалась и «Юлия» Руссо. Не все, подобно Хиллу, видели в этих романах «воплощение веры» или «нравственности»[29].

С выходом первого тома «Клариссы» в декабре 1747 года читатели стали возлагать на Ричардсона большие надежды. Еще до публикации в декабре 1748 года последнего из семи томов (каждый объемом в 300–400 страниц!) Ричардсон получал письма от читателей, умолявших его сделать концовку счастливой. Кларисса бежит с распутным Ловеласом, чтобы избежать брака с отвратительным поклонником, на который толкает ее семья. Впоследствии ей приходится дать отпор и самому Ловеласу, который в итоге, опоив ее снотворным зельем, совершает над ней насилие. Несмотря на предложение раскаявшегося Ловеласа жениться и симпатию к нему, непреклонная Кларисса умирает – ее сердце не выдерживает поругания добродетели и чувства собственного достоинства. Леди Дороти Бредшай подробно описывала Ричардсону эмоции, переполнившие ее после прочтения сцены смерти: «Меня охватило странное волнение, и сон нарушился: я просыпаюсь среди ночи со стойким желанием расплакаться. Сегодня утром я разрыдалась за завтраком и вот сейчас тоже». В январе 1749 года поэт Томас Эдвардс писал: «Я никогда в жизни так не горевал, как из-за смерти этой милой девушки», называя героиню «божественной Клариссой»[30].

«Кларисса» больше пришлась по нраву высоколобым читателям, нежели широкой публике. Тем не менее она выдержала пять переизданий в последующие тринадцать лет и вскоре была переведена на французский (в 1751 году), немецкий (в 1752 году) и голландский (в 1755 году) языки. Исследование личных библиотек французов, сформировавшихся между 1740 и 1760 годами, показало, что «Памела» и «Кларисса» входят в тройку наиболее часто встречающихся в них английских романов (наряду с «Томом Джонсом» Генри Филдинга). Несомненно, объем «Клариссы» отпугивал некоторых читателей, беспокоил он и самого Ричардсона – еще до отправки тридцати рукописных томов в печать он пытался сократить роман. В парижском литературном бюллетене встречаются противоречивые отзывы о французском переводе: «При чтении книги я испытывал очень необычные чувства: и истинное удовольствие, и страшную скуку». Однако два года спустя другой автор бюллетеня заявил, что благодаря гению Ричардсона, вызвавшему к жизни такое множество самобытных персонажей, «Кларисса» является «возможно, наиболее удивительным произведением, когда-либо выходившим из-под пера человека»[31].

По мнению Руссо, его собственное произведение было лучше, чем книга Ричардсона, тем не менее он ставил «Клариссу» выше остальных романов: «До сих пор ни на одном языке не написан еще роман, равный „Клариссе“ или хотя бы приближающийся к ней». «Клариссу» и «Юлию» продолжали сравнивать между собой до конца XVIII века. Жанна Мари Ролан, супруга министра и неформальный координатор политической фракции Жиронды в эпоху Великой французской революции, признавалась другу в 1789 году, что, перечитывая роман Руссо каждый год, все же считает произведение Ричардсона венцом совершенства. «В мире нет народа, предложившего роман, который бы выдержал сравнение с „Клариссой“. Это шедевр в своем жанре, образец и причина отчаяния любого подражателя»[32].

Как мужчины, так и женщины отождествляли себя с героинями этих романов. Из писем в адрес Руссо мы знаем, что мужчины, даже военные, оказались далеко не равнодушны к судьбе Юлии. Некий Луи Франсуа, армейский офицер в отставке, писал Руссо: «Она свела меня с ума. Представьте, что было со мной при известии о ее смерти… Никогда ранее не проливал я столь сладостных слез. Чтение так сильно повлияло на меня, что, думаю, я бы с радостью умер в этот возвышенный миг». Некоторые читатели открыто отождествляли себя с героиней. Ш.-Ж. Панкук, впоследствии ставший известным издателем, признавался Руссо: «Я пропустил через сердце чистые чувства Юлии». Психологическое отождествление, ведущее к эмпатии, явно преодолело гендерные различия и условности. Читатели-мужчины не только идентифицировали себя с Сен-Пре, возлюбленным, от которого Юлию вынуждают отказаться, еще меньше они сопереживали ее учтивому и мягкому мужу Вольмару или отцу-тирану барону д’Этанжу. Подобно читателям-женщинам, мужчины отождествляли себя с Юлией. Ее борьба с собственными страстями в попытках вернуться к добродетельной жизни оказывалась и их собственной борьбой[33].

Таким образом, эпистолярный роман уже собственной формой смог наглядно продемонстрировать, что самость зависит от качеств «внутреннего мира» (наличия некоего внутреннего ядра), так как именно в письмах герои выражают свои сокровенные чувства. Вдобавок эпистолярный роман показал, что внутренний мир присущ всякому «я» (письма пишут многие персонажи) и, следовательно, все «я» в некотором роде равны – похожими их делает обладание внутренним миром. Так, например, благодаря переписке служанка Памела становится воплощением гордой и независимой личности, а не униженной и раздавленной женщиной. Подобно Памеле, индивидуальность как таковую отстаивают Кларисса и Юлия. Читатели узнают о том, что у них самих и других людей есть собственный внутренний мир[34].

Разумеется, чтение этих романов не у всех вызывало одинаковые чувства. Английский романист и остряк Гораций Уолпол высмеивал «нудные стенания» Ричардсона, говоря, что «в жизни высшего общества он смыслит не лучше, чем книготорговец, а в суждениях о любовных отношениях целомудрен и кроток, словно методистский проповедник». Тем не менее многие поняли, что Ричардсон и Руссо задели жизненно важный культурный нерв. Спустя всего месяц после выхода последних томов «Клариссы» Сара Филдинг, сестра главного конкурента Ричардсона и сама успешная романистка, анонимно опубликовала брошюру на пятьдесят шесть страниц в защиту этого романа. Несмотря на то что ее брат Генри одним из первых в 1741 году написал пародию на «Памелу» – «Подлинную историю жизни госпожи Шельмелы Эндрюс, в коей уточняются и исправляются многочисленные неправды и искажения, которые можно найти в книге под названием „Памела“, а также в правдивом свете предстают исключительные уловки этой юной интриганки», – Сара была дружна с Ричардсоном, который напечатал один из ее романов. Один из персонажей ее «Заметок по поводу „Клариссы“», мистер Кларк, подчеркивает, что Ричардсон чрезвычайно преуспел в том, чтобы втянуть его в паутину иллюзий: «со своей стороны, я настолько близко знаю семейство Гарлоу [sic], словно знаком с ними с пеленок». Другая героиня, мисс Гибсон, отстаивает достоинства литературной техники Ричардсона: «Вы безусловно правы, сэр, когда отмечаете, что история, рассказанная в подобной манере, не может не развиваться медленно; что ее персонажей можно рассматривать, лишь уделяя внимание всей истории в целом; в то же время автор добивается таких выдающихся результатов тем, что пишет в настоящем времени, как он сам об этом говорит, и от первого лица, поэтому каждое его слово немедленно проникает в самое сердце, мы чувствуем все изображаемые им душевные смятения; мы не только оплакиваем Клариссу, но шаг за шагом сопровождаем ее через все ее несчастья»[35].