Изобретение прав человека: история - Хант Линн - Страница 22

Стерн видел чувствительность даже в «грубом крестьянине»[118].

Тот факт, что использование носового платка, наслаждение музыкой, чтение романа или заказ портрета связаны с отменой пыток и смягчением жестоких наказаний, может показаться кому-то большим преувеличением. Тем не менее разрешенные законом пытки не перестали применять только потому, что так решили сами судьи или потому что писатели эпохи Просвещения в один прекрасный момент им воспротивились. Пытки прекратились, потому что традиционное понимание боли и индивидуальности распалось и на смену ему мало-помалу пришла новая концепция, согласно которой люди владели своими телами, имели право на их автономность и неприкосновенность, а также признавали, что другие люди испытывают те же страсти, чувства и сострадание, что и они сами. «У мужчин и, может статься, женщин, – вернемся напоследок к доброму доктору Рашу, – вызывающих у нас неприязнь [осужденных преступников], есть души и тела, созданные из той же материи, что и у наших друзей и родственников. Если мы будем судить об их несчастьях „без эмоций или сочувствия“, то „принцип сочувствия“ как таковой совсем перестанет действовать; и… вскоре потеряет свое место в человеческом сердце»[119].

Почему права должны быть сформулированы в виде декларации? Почему страны и граждане чувствуют необходимость в таком формальном заявлении? Кампании за отмену пыток и смягчение наказания дают один ответ: формальное, публичное заявление закрепляет изменения, произошедшие в исходном мировоззрении. Однако декларации 1776 и 1789 годов пошли дальше. Они не только обозначили трансформации во взглядах и ожиданиях общества. Они помогли осуществить передачу суверенитета от Георга III и британского парламента новой республике в американском случае; и от монархии, претендовавшей на верховную власть, народу и его представителям – во французском. В 1776 и 1789 годах декларации открыли совершенно новые политические горизонты. С тех пор кампании против пыток и жестоких наказаний стали преследовать целый ряд других правозащитных целей, рассмотрение которых стало актуально только после принятия деклараций.

История слова «декларация» указывает на первые изменения, произошедшие в понятии суверенности. Английское слово «декларация» происходит от французского déclaration. Во французском языке это слово первоначально означало реестр земель, выдаваемых в обмен на клятвенное обещание верности сеньору. В течение XVII века оно все чаще стало относиться к публичным заявлениям короля. Иными словами, акт декларирования был связан с суверенностью. Вместе с властью от феодальных лордов к королю Франции перешло и право делать официальные заявления. В Англии также имело место обратное: когда подданные хотели получить у королей повторные подтверждения своих прав, они составляли свои собственные декларации. Так, «Великая хартия вольностей» 1215 года оформила права английских баронов; «Петиция о праве» 1628 года закрепила «разнообразные Права и Вольности Подданных»; а английский Билль о правах 1689 года узаконил «достоверные, исконные и несомненные права и вольности народа этого королевства»[120].

В 1776 и 1789 годах людям показалось, что слова «хартия», «петиция» и «билль» не соответствуют задаче обеспечения прав (то же самое можно сказать и о 1948 годе). «Петиция» и «билль» подразумевали просьбу или обращение к вышестоящим властям (билль изначально был «петицией суверену»), а под «хартией» часто понимали старый документ или договор. От «декларации» веяло меньшей затхлостью и кротостью. Более того, в отличие от «петиции», «билля» или даже «хартии», «декларация» могла означать намерение захватить суверенитет. Поэтому Джефферсон начал Декларацию независимости с объяснения необходимости ее провозглашения: «Когда ход событий принуждает какой-нибудь народ порвать политическую связь, соединяющую его с другим народом, и занять наравне с остальными державами независимое положение, на которое ему дают право естественные и божеские законы, – то должное уважение к мнению человечества обязывает его изложить (курсив мой – Л. Х.) причины, побуждающие его к отделению». Выражение «должного уважения» не могло заслонить главную цель: колонии объявляли себя отдельным и равным государством и брали в свои руки свой собственный суверенитет[121].

В 1789 году французские депутаты, напротив, были еще не готовы открыто отказаться признавать власть короля. Тем не менее они сделали большой шаг в этом направлении, намеренно ни разу не упомянув его в Декларации прав человека и гражданина: «Представители французского народа, образовав Национальное собрание и полагая, что лишь невежество, забвение прав человека и пренебрежение к ним являются единственными причинами общественных бедствий и пороков правительства, приняли решение изложить в торжественной декларации (курсив мой – Л. Х.) естественные, неотъемлемые и священные права человека». Члены собрания должны были не просто выступать с речами или составлять законы о конкретных вопросах, а сделать больше. Они должны были записать для будущих поколений, что права проистекали не из договора между правителем и гражданами и тем более не из петиции, обращенной к нему, и не из хартии, им дарованной, а из природы самих людей.

Эти акты декларирования были одновременно консервативными и новаторскими. В обоих случаях принимающие декларацию заявляли о том, что они закрепляют существующие и неоспоримые права. Однако таким образом они совершили революцию в понимании суверенитета и создали полностью новую основу для правления. Декларация независимости утверждала, что король Георг III нарушил имевшиеся у колонистов права и его действия давали основания для учреждения независимого правительства: «Если же данная форма правительства становится гибельной для этой цели [обеспечения прав], то народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство». Сходным образом французские депутаты заявили, что правами человека пренебрегли, о них забыли, не претендуя никоим образом на то, что они сами их изобрели. Тем не менее декларация предлагала, чтобы «впредь» эти права послужили основой правительства, несмотря на то что в прошлом они ею не были. Даже утверждая, что права уже существовали и они всего лишь защищали их, депутаты создали нечто кардинально новое: правительства, обоснованием которых является обеспечение всеобщих прав.

Изначально американцы не планировали во что бы то ни стало отделиться от Великобритании. В 1760-х годах никто и представить не мог, что из-за защиты прав они окажутся на совершенно новой территории. В результате изменений в чувствительности идея прав стала более значимой для образованных классов, например в дебатах о пытках и жестоких наказаниях. Однако понятие прав трансформировалось и в ответ на политические обстоятельства. В XVIII веке существовали две версии языка прав: партикуляристская (права, принадлежащие народу или национальной традиции) и универсалистская версия (права человека в целом). Американцы пользовались той или другой или обеими вместе в зависимости от положения дел. Например, в ходе протестов, вызванных Законом о гербовом сборе, американские памфлетисты упирали на тот факт, что у них как у колонистов в составе Британской империи есть свои права, в то время как Декларация независимости 1776 года явно апеллировала к всеобщим правам всех людей. Потом американцы установили свою собственную партикуляристскую традицию в конституции 1787 года и Билле о правах 1791 года. Французы, напротив, почти сразу встали под знамена универсалистской версии, отчасти потому, что она ослабляла партикуляристские и исторические претензии монархии. В ходе дебатов о французской декларации герцог Матье де Монморанси призывал других депутатов «следовать примеру Соединенных Штатов: в западном полушарии они показали выдающийся пример; давайте покажем всему миру, на что способны мы»[122].