Что творится под этой крышей (СИ) - Марс Остин - Страница 19

— Кто такой Андрюха, Маша? Почему он забывает у тебя куртку, кидается за тебя драться и говорит звонить ему в случае проблем? Вы встречаетесь?

Я аж фыркнула от смеха, с опозданием понимая, как это всё выглядело, попыталась качнуть головой, он отпустил мой подбородок, я воспользовалась этим, чтобы опять отвести глаза, и тихо сказала:

— Нет, мы просто друзья, даже не особо близкие, просто учимся вместе. Он классный. Но он любит мою Великую Санью, давно, этого только слепые не видят. И она не видит. Но я вижу, там сразу понятно, что ему никто больше не нужен. Мы просто с ним сдружились на почве любви к ней. Я ему сливаю всякие секретики, типа... когда она грустит или хочет куда-то пойти, она говорит мне, а я говорю ему, и он как бы случайно её туда зовёт или присылает ей мемасики, чтобы настроение поднять. Мы друзья.

— У тебя никого нет?

Его голос звучал как-то так, что я опять решилась на него посмотреть, в первый раз за вечер начиная подозревать, что здесь жарко не мне одной. На дискотеке он выглядел таким уверенным, что я даже мысли не допускала, что у него есть сомнения, к тому же — он читал мой блокнот, он всё знает... Или нет?

— Если бы у меня был парень, мне бы не пришлось сочинять тебя.

Я не смотрела на него, хотя очень хотелось. Решив пойти на компромисс со страхом, я подняла глаза, но чуть-чуть, увидела его улыбку, вернувшую себе уверенность и блеск, он придвинул меня ближе, запустил пальцы в мои волосы и сказал:

— Считай, что я сбылся.

А потом показал, как это делают нормальные люди. Феерически круто. Я была бы на седьмом небе, даже если бы он меня просто к себе прижал, но он не просто прижал, он нашёл на моём теле такие места, от которых восторг распространялся на всю вселенную, и это были приличные места, я представить боялась, что он сможет с неприличными. Я понятия не имела, как выгляжу и что делаю, он меня как будто погрузил в это безумие сразу всю, целиком, а я просто следовала за его руками, как кошка, которую гладят всегда недостаточно сильно, поэтому она прижимается к руке сама, изо всех сил, не думая больше ни о чём, потому что в этом процессе нет ничего плохого или неправильного, здесь идеально всё, так что можно вести себя как угодно. И я пропадала в этом всей душой, слыша где-то на грани мира грохот, с которым рушились мои представления о том, как это всё надо делать, где, с кем и с какого возраста. С любого было отлично, я простила всех тех, кого обвиняла в «рано» и пожалела всех, кто начал «поздно», особенно себя.

«Где ты был все мои бесполезные семнадцать лет? Как ты мог так опоздать? Ты представляешь, сколько тебе теперь придётся компенсировать прямо сейчас?»

Мне казалось, я смогу делать это вечно, а потом умру, как та обезьянка из эксперимента, которая заполучила кнопку удовольствия и нажимала на неё непрерывно весь остаток своей маленькой впечатляющей жизни. Но у организма были свои пределы, в какой-то момент я поняла, что сил больше нет, вообще ни на что, я просто упаду прямо сейчас, хотя уже и не помню, где я. Зато очень хорошо понимаю, с кем. Это ощущалось как сон.

Я вдыхала его запах и чувствовала его дыхание на коже, когда он касался губами моего виска и шептал на ухо что-то о том, что я творю. Я ничего не творила, я пошевелиться не могла и понятия не имела, где мои руки и вообще всё, зато очень хорошо понимала, где его руки — на моей совершенно голой спине и в моих распущенных волосах, которые он прочёсывал пальцами от макушки до шеи, сильно, но всё равно недостаточно сильно, была бы я кошкой, я бы ему показала, как надо. Но я не была. Я лежала безвольной тряпкой у него на груди, утыкаясь лицом в его шею и испытывая огромное желание её укусить, не больно, но долго. Сил не было даже на это.

Через время у меня перестало шуметь в ушах, я только тогда поняла, что до этого шумело и я ничего не слышала. Теперь звуки вернулись, я слышала шум железной дороги где-то далеко, голоса и шаги за воротами, постепенно приходя в себя и понимая, что мы сидим на улице у меня под окнами.

«Вообще не интимная обстановка.»

— Автобусы уже не ходят, — медленно сказала я, он тихо рассмеялся, опять растревожив мои ощущения в тех местах, которые были к его губам ближе всего, погладил мою спину и сказал:

— Что же теперь делать?

— Можешь поспать у меня на чердаке, там удобно. Утром я тебя провожу на остановку.

Я так осторожно произносила слово «можешь», как будто оно внезапно взбрыкнёт и превратится в слово «можем», я бы не сильно удивилась. И не особенно сопротивлялась.

Внутри были руины, я за этот короткий вечер отказалась от такого бешеного количества того, в чём была уверена без малейших сомнений, что из этого можно было город построить. Раньше можно было, а теперь это всё валялось осколками где-то невообразимо далеко внизу, а я стояла посреди огромности мира и осознавала, как много в этом мире того, о чём я понятия не имею, и не пойму никогда, пока не попробую.

Я раньше осуждала тех, кто целуется на улице, или когда девушки сидят у своих парней на коленях, или постоянно держатся за руки, трогают друг друга, делают всякие личные вещи в общественных местах. Мне казалось, они это делают специально, потому что хотят повыделываться тем, что у них есть отношения, и тем, насколько близкие эти отношения, как богатые выделываются дорогими вещами и яркой одеждой, так люди в отношениях просто стремились привлечь внимание и ощутить свою крутость, так мне казалось. Я была уверена, что приличные люди ведут себя так, что по ним не поймёшь даже, что они встречаются, а все свои интимные дела они делают дома, за закрытыми дверями и шторами, потому что это ничьё дело, только их двоих.

Мне казалось, что в секс люди лезут из любопытства, из желания поскорее стать взрослыми, что-то кому-то доказать, а нормальным, не выделистым людям, которые просто влюбились и начали встречаться, это всё не нужно, они вполне могут подождать если не до свадьбы, то как минимум до своей собственной квартиры, в которую они переехали от родителей, чтобы жить как отдельная семья. Тогда, под своей отдельной крышей, уже можно устраивать романтические вечера со свечами и лепестками роз на кровати, когда точно знаешь, что дверь заперта и никто не войдёт. Всякие экстремалы, которые ловили момент чуть ли не в кустах, вызывали у меня возмущение, отторжение и брезгливость — как же так можно, прямо здесь и сразу.

«А вот так. Хочется и можно.»

— Маша, не спи, — прошептал мне на ухо мой сбывшийся парень, опять заставив передёрнуть плечами от мурашек, он это заметил и тихо рассмеялся, опять защекотав дыханием ухо и усилив мурашки ещё раз. Провёл по моей спине кончиками пальцев, как будто убеждаясь, что мурашки там качественные, опять стал смеяться, тихо спросил: — Замёрзла? Куртку дать? У меня две.

Я тоже начала смеяться, понемногу приходя в себя и понимая, что на улице действительно холодно, осторожно встала на ноги и потянула Честера за собой:

— Пойдём, покажу тебе чердак. Это моя гордость, я там всё сама делала.

— Окей. Никогда не спал на чердаке, — он взял с лавки свою куртку, набросил мне на плечи и обнял, опять потянувшись к моему уху, я его спрятала — было щекотно.

Мы обошли дом, шатаясь и запинаясь как пьяные, я показала ему деревянную лестницу, которая на ладан дышала последние лет пять, и этим была прекрасна, потому что мама её боялась. Честер не испугался. Мы поднялись наверх, я с трудом открыла дверь, которой практически никогда не пользовалась, она дико скрипела из-за этого, мы вошли и я включила свет, внимательно глядя на парня. Он обалдел именно настолько, насколько я хотела.

— Ого! Ты это всё сама сделала?

— Да, за восемь лет. Ну, мне мама чуть-чуть помогала, подбирать цвета и покупать материалы, но сюда она не лазит, она лестницы боится, тут я всё сама строила. Красить девочки помогали, и шатёр мы втроём натягивали, а так, большую часть я сама.

— Круто. — Он стоял посреди всего этого самодельного великолепия, осматриваясь как в музее, а я смотрела на него, потому что наконец-то могла это делать и не пылать от шока, как будто у моих чертей всё топливо выгорело ещё внизу.