Гром и Молния - Воробьев Евгений Захарович - Страница 31

Кругом засмеялись. Божешнюк был не из храброго десятка, кланялся всем пролетающим снарядам, но ему прощали эту слабость потому, что он продолжал балагурить даже с дрожащей от страха челюстью и дела не забывал.

Когда батарея в начале апреля в последний раз прогремела по деревне Спас-Вилки, Молния, в попоне из рядна, трусила, привязанная к новому зарядному ящику. Таким же новеньким было и орудие, выкрашенное в зеленое, под цвет наступающей весны. Ни одной вмятины, ни одной царапины не было на щите орудия.

Сентябрьским вечером в бою за Ржаники была убита в упряжке Кокетка. Постромки пришлось обрубить, и место рядом с вороным Запалом заняла Молния.

Даже не верилось, что эта самая лошадь недавно с трудом передвигала ноги. И голову она теперь держала высоко, и бока ее сытно лоснились, и ребра уже не выпирали наружу.

Это была мускулистая, рослая, хороших кровей гнедая кобыла с белой отметиной на лбу в форме полумесяца и в задних чулках. Молния ни в чем не уступала лучшим батарейным лошадям, и только короткий хвост выдавал ее происхождение.

Никому теперь и в голову не приходило, что кличка дана была этой резвой и работящей лошади в насмешку.

Молния стала любимицей не только этого расчета. Командир огневого взвода лейтенант Бейлинсон, человек городской, из зубных врачей, каждый раз, проходя мимо, нежно гладил Молнию по шее.

Божешнюк еще пытался посмеиваться над Дегтяревым, но эти шутки не пользовались больше успехом среди артиллеристов.

Однажды на привале Дегтярев поймал Божешнюка с поличным. Тот совал в губы лошади огромную ладонь, а на ней белели куски сахару.

Божешнюк скормил весь сахар и лишь потом сказал, оправдываясь:

— Ничего не поделаешь! Заработала.

Дегтярев с великодушием победителя не стал попрекать Божешнюка прошлым.

Наутро батарея расположилась в желтом, поредевшем осиннике, южнее деревни Колодезный Брод. Но к вечеру немцы потеснили нашу пехоту, и батарея поспешно сменила огневую позицию. При этом в осиннике застрял зарядный ящик, набитый снарядами. И вот Молния с помощью Дегтярева, который уперся плечом в ящик, вытащила под огнем боевой комплект своего орудия.

Вскоре после этого батарея стала на отдых. Божешнюк красил орудие, и за его работой от нечего делать следил весь расчет.

— Шутки в сторону! Такая лошадь медали заслуживает, — сказал Божешнюк, и все поняли, что речь идет о Молнии. Предвидя возражения, он добавил: — На выставке по сельскому делу лошадям медали дают?

— Ну, дают, — подтвердил несмело Салбиев.

— Значит, и на фронте можно!

Божешнюк, довольный собой, расправил усы и снова взялся за кисть.

У артиллеристов — свой календарь, и о смене времен года батарею извещал Божешнюк. Несколько раз в году он брал на себя обязанности маляра: доставал краску, кисть и ведерко, которые возил в обозе.

В предзимье он разводил белила, ранней весной — зеленую краску, осенью — сажу и охру.

— Для соблюдения пейзажа, — объяснял он солидно.

Особенно важничал Божешнюк, когда разрисовывал орудийные щиты черно-желтыми пятнами, под цвет осени.

И сейчас он то и дело отходил от щита, как художник от мольберта, многозначительно щурился, чесал лоб, расправлял усы, отчего и лицо его тоже было в черножелтых пятнах.

Молния, стоявшая рядом, призывно ржала, ей отзывался в истоме вороной Запал.

Когда батарея вела бои на Немане, Молния вместе с другими жеребыми кобылами оставалась при обозе. Но как только Божешнюк возвестил зеленой краской приход весны, Молния заняла свое место в упряжке.

Не отходя от нее далеко, скакал пугливый жеребенок. Он останавливался, широко расставив все четыре ноги, потом смешно садился на землю, еще смешнее складывал свое угловатое туловище вдвое и все примерялся, как бы почесать за ухом задним копытцем.

— Что же он растет как беспризорник? Прямо псевдоним какой-то! — сказал однажды на привале Салбиев. — Надо ему имя сочинить. Например, Казбек. Или Терек. Или Кинжал. Или еще как-нибудь.

— Лучше Гром, — предложил лейтенант Бейлинсон. — Молния всегда рождает Гром.

— Пока Гром не грянет, ездовой его не окрестит, — заметил Божешнюк.

— Правильно! Без Молнии какой же Гром? — поддержал кто-то из новичков.

В те дни батарея приняла тяжелые бои и несла потери, а поэтому Дегтярев отлучил Грома от матери и упросил обозников взять жеребенка к себе…

В сумрачное ноябрьское утро батарея двигалась в Литве по лесной дороге. Лес вокруг гудел от канонады.

Было по-настоящему морозно, и артиллеристы, чтобы согреться, соскакивали с передков, с лафетов и шагали рядом с орудиями по дороге, слегка присыпанной сухим снегом.

Как всегда, больше других мерз Салбиев. Он ступал, пританцовывая на кривых ногах, бил себя по ноге прутиком, ежился и мечтал о башлыке и о бурке. Плоский немецкий штык болтался у него на поясе, как кинжал. Ушанку Салбиев надвинул на самые брови, как носили папахи в его ауле.

Дорожная глина уже не прилипала к колесным ободьям. Заморозки сковали грязь. До оттепели, может быть до самой весны, будет теперь жить на дороге точный и моментальный оттиск — каждый копытный след, колея, ямка.

Где-то впереди в низком небе мигнул красный глаз ракеты. Дегтярев на рысях вымчал орудие на опушку, развернулся, и расчет открыл огонь прямой наводкой по немецким блиндажам, которые отчетливо виднелись на противоположном краю поляны.

Божешнюк хлопотал у замка: бледный, челюсть у него дрожала.

Дегтярев поспешил отвести лошадей в ближний ельник; лучшего укрытия поблизости не было.

Пули застучали в орудийный щит.

Сейчас, когда номера стояли, пригибаясь за щитом, Божешнюк казался еще более долговязым.

— Держим ушки на макушке, наша пушка на опушке, а прямушка — не игрушка, — принялся сочинять Божешнюк, стуча зубами.

Пуля ударила ему в плечо.

— Спас меня росточек! — сказал Божешнюк, кривясь от боли. — Бейлинсону на этом месте как раз бы в лоб угодило!

Но ранение было не из легких, отшутиться не удалось, и Божешнюка увели.

На место замкового вызвали Дегтярева.

Ездовой действовал сноровисто: быстро закрывал замок, дергал за боевой шнур, и горячие гильзы падали на снег, растапливая его внезапным жаром.

Вскоре немецкие блиндажи были разнесены в щепы. Пехотинцы, поддержанные батареей, пошли в решительную атаку.

Салбиев отнял бинокль от глаз и прокричал расчету:

— Амба! Фашистам амба!

Но пулемет еще успел прошить длинной очередью ельник, где стояла упряжка, и разрывная пуля попала Молнии в шею.

Молния сорвалась с привязи и понеслась, не разбирая дороги, неестественно высоко запрокинув голову.

Она не успела ускакать далеко — быстро пристала, словно сразу выбилась из сил или дорога круто пошла в гору, потом оступилась, ткнулась мордой в снег и рухнула на бок.

Уже давно расквитался расчет с вражеским пулеметом и сровнял с землей блиндажи. Теперь пушка-прямушка била и била по отходящему противнику так, что ствол ее раскалился и запахло горелой краской.

Дегтярев дергал за боевой шнур изо всей силы, с таким ожесточением, будто от этого зависела убойная сила снаряда.

Когда бой окончился и неожиданная тишина воцарилась над отвоеванной землей, Дегтярев со всех ног бросился к Молнии, лежавшей на поляне.

Молния лежала на снегу, как на красной подстилке, и дрыгала ногой, пытаясь нащупать копытом пропавшую куда-то землю, и по всему было видно, что ей очень хочется встать, что ей очень неудобно лежать вот так, на боку, с неестественно выгнутой шеей.

Глаза ее еще не успели остекленеть. Небо отразилось напоследок в их бездонной глубине фиолетовым отблеском.

Подошел Салбиев и стал рядом, тяжело опершись на карабин.

— Пожалей ее, друг, — глухо сказал Дегтярев и отвернулся.

Салбиев вскинул карабин, широко расставил кривые ноги и выстрелил в упор в голову лошади.