Такое короткое лето - Вторушин Станислав Васильевич - Страница 50

Он посмотрел на меня, как на убогого.

— Вы, конечно, задаете этот вопрос, чтобы спровоцировать? — произнес он, саркастически усмехнувшись.

— Ничуть, — ответил я. — Но сейчас каждый начинает жить сам для себя. А что, кроме хлопот, имеете от этого музея лично вы?

Евгений Иванович растерялся от неожиданного вопроса. Кинул на меня острый, короткий взгляд, переставил тарелку с супом, потом сказал:

— Но ведь если мы не будем собирать документальные свидетельства прошлого, одичаем в течение нескольких десятилетий. Нельзя же каждому поколению начинать путь в цивилизацию с чистого листа. — Он постучал вилкой о край стола, поднял на меня глаза: — Что объединяет народ в нацию? Только историческая память. Без прошлого нет будущего. Я скажу вам больше. Чем сильнее мы гордимся прошлым, тем оптимистичнее смотрим в будущее. Разве я не прав?

— Может быть, — ответил я неопределенно.

— Моя жена убедила бы вас лучше, — сказал он. — Она умела это делать.

— А где ваша жена? — спросил я.

Евгений Иванович втянул голову в плечи, сжался, стал похож на маленький шарик. Я пожалел, что спросил об этом, потому что ответ и без того был ясен.

— Она умерла в прошлом году, — еле слышно прошептал он. — Была цветущей женщиной. Ночью почувствовала себя плохо, утром я отвез ее в больницу. У нее обнаружили внутреннее кровотечение, остановить которое не удалось. Идея создать музей возникла у нее. Вот вам и ответ, что я имею от него. Память. Разве этого мало?

— У вас была замечательная жена, — сказал я и снова с тревогой вспомнил о Маше.

— Да, — задумчиво произнес он. — Одиночество страшная вещь. Вам этого не понять. Но человек рожден, чтобы оставить что-то после себя. Память всегда остается. Плохая или хорошая, но это так. Мы с женой оставим музей. Я уже договорился с Бурятским филиалом Сибирского отделения академии наук о раскопке одного скифского могильника. Сюда приедут серьезные археологи. Нет, нет. Каждый человек должен оставить что-то после себя. Иначе зачем жить?

Я слушал Евгения Ивановича и уже был уверен, что оправдаю командировку редакции. Он именно тот человек, которого нужно было найти на месте ссылки декабристов. Они стремились изменить жизнь России революционным путем, он — тем, что старается сохранить нам нашу память. Может быть это именно то, что больше всего необходимо сейчас?

Евгений Иванович встал, сходил в соседнюю комнату и принес большой фотоальбом в тисненных корочках. Положил передо мной, перегнулся через мое плечо и открыл первую страницу. Я думал, что в альбоме запечатлена история музея. Но там были только фотографии его жены.

Она была в разных позах и разных одеждах. Смуглая, с примесью азиатских кровей, она выглядела на фотографиях немного полноватой. У нее было доброе лицо и умные пытливые глаза.

— Сколько ей было? — спросил я, рассматривая очередную фотографию.

— Сорок один, — сказал Евгений Иванович. У него покраснели веки и увлажнились глаза.

У меня затокало сердце. Я вспомнил последний взгляд Маши, когда она садилась в автобус, уезжая из гостиницы в аэропорт. Он был пронзительно-печальным, скрывавшим то, что знала одна душа. Я только сейчас начал понимать это. Маша что-то не договорила, не рассказала до конца.

Мы проговорили с ней всю ночь. Маша уткнулась лицом в мое плечо, обняв меня рукой за шею, и я чувствовал, как двигались ее ресницы, когда она моргала. Мне было немного щекотно от их прикосновения к коже, но я боялся пошевелиться. Я говорил о ребенке. Я так хотел, чтобы мы с ней лежали вот так же на кровати, а между нами находилось крошечное существо, шевелящее руками и ногами и гукающее при каждом движении. Ребенок казался мне не столько моим собственным, сколько частью Маши. Он мог появиться и вырасти только в ней. И я готов был любить его так же, как любил Машу. Когда я сказал ей об этом, она приподняла голову, долго смотрела на меня, словно изучала каждую черточку моего лица, потом поцеловала в губы и произнесла:

— Ты такое чудо, милый. Ты так хорошо говоришь о ребенке, хотя сейчас такая жизнь, что дети никому не нужны.

— Нам нужны, — сказал я. — У нас будет много детей, правда?

Маша не ответила, снова положив голову на мое плечо.

В этом положении она и заснула, боясь отстраниться даже на мгновение. Когда у меня затекала рука и я пытался сменить позу, она вздрагивала и тут же обнимала еще крепче. Маша словно обретала силу от прикосновения ко мне.

Я смотрел на Евгения Ивановича, все еще державшего альбом с фотографиями жены, и видел перед собой Машу. Она уже была в Москве, а я оставался в Бурятии. Билет на Москву был оформлен только на послезавтра.

Евгений Иванович отнес альбом, потом мы долго говорили с ним о музее, о декабристах, о его жене, тоже бывшей учительнице местной школы. На следующий день мы вместе съездили в Кяхту, побродили по городу, бывшему в прошлом веке воротами России в Азию. Мы стали друзьями. Когда я уезжал, он проводил меня на автобус и обнял на прощанье.

В самолете, в кармане переднего сидения, я увидел газету, оставленную кем-то из пассажиров, прилетевших из Москвы. Это была та самая газета, которая послала меня в командировку. Я достал ее и аккуратно развернул. На первой полосе сразу же бросилось в глаза сообщение, набранное крупным шрифтом. В нем говорилось о собрании акционеров издательства, состоявшемся позавчера. Собрание решило продать контрольный пакет акций предпринимателю Б.А. Козляковскому, живущему за границей. Теперь газетой распоряжался только он. Рядом с этим сообщением была напечатана фотография изрешеченной пулями машины, около которой лежало несколько трупов. Над фотографией жирная надпись: «Русские продолжают убивать чеченцев». Я перевернул газету, чтобы прочитать состав редакционной коллегии. Фамилии ответственного секретаря Д.Ф. Матвеева, подписывавшего мне командировку, в списке не значилось. Я понял, что мой очерк об интеллигенте, живущем в далеком Забайкалье, никому не нужен. В душе появилось такое чувство, словно от России оторвали еще один кусок территории.

Стюардесса подкатила к моему креслу столик с прохладительными напитками. Я попросил пива и спросил, какая погода сейчас в Москве.

— Холодно и дождливо, — сказала стюардесса, протягивая бутылку. — Когда вылетали в Улан-Удэ, было восемь градусов.

Я выглянул в иллюминатор. Далеко внизу виднелся освещенный солнцем Байкал. Узкая полоска берега походила на тонкую нитку. Деревню Сосновку, в которой остались Машины старики, не было видно. Может быть они сейчас стояли на крыльце и провожали взглядом мой самолет. Деревенские жители часто смотрят в небо, услышав гул реактивных двигателей. Я снова взял в руки газету. В сообщении об убитых чеченцах говорилось, что русская банда расстреляла чеченских авторитетов, контролировавших часть московских бензоколонок. По версии следствия банда состояла из бывших российских солдат, воевавших в Чечне. Преступление не преследовало передела сферы влияния. Бывшие солдаты мстили за своих товарищей. Операция была хорошо спланирована и раскрыть ее организаторов будет чрезвычайно трудно.

На память почему-то сразу пришел Ольгин брат Костя и его друзья, поселившиеся в Машиной квартире. Не исключено, что это они расправились с чеченцами. Если это так, то дай им Бог унести ноги.

У меня было безрадостное настроение. Я жил как бы сам по себе, вне зависимости оттого, что происходило в стране. И от этого возникало чувство собственной ненужности. Как и ненужности власти, которая не имела ни ко мне, ни к другим гражданам государства никакого отношения. Может быть это чувство возникло потому, что в газете сменился хозяин и человек, пославший меня в командировку, оказался не нужен ему. Как не нужен Гена, которого еще недавно называли золотой ручкой редакции. Кругом, куда ни глянь, одни ненужные люди.

Москвы не было видно, когда стюардесса объявила о том, что самолет пошел на посадку. Тяжелые, вязкие облака клубились за стеклом иллюминатора до самой земли. Пилоты сажали машину по приборам. Над аэропортом Домодедово моросил мелкий нескончаемый дождь. На обочину шоссе, ведущего из аэропорта в город, летели желтые листья. Вихрь от несущихся машин закручивал их в воздухе и швырял на покрытый водой, шипящий под колесами асфальт. Один лист прилип к боковому стеклу автобуса и, пытаясь удержаться, долго скользил по нему, пока его не оторвало ветром и не бросило на шоссе. В природе все было похоже на то, что происходило в человеческой жизни.