Такое короткое лето - Вторушин Станислав Васильевич - Страница 15

В руках у нее был тазик с распаренным березовым веником.

Я уже привык к полусумраку и сразу увидел, что она голая.

— Ложись-ка на полок, сейчас я тебя попарю, — сказала Настя, поставив таз на приступку.

Я ошалел от ее вида и, чуть подвинувшись в сторону, сказал:

— Я еще не готов париться. Сначала надо прогреться, а уж потом хлестаться веником. Садись, — я хлопнул ладонью около себя.

Она молча села, нагнулась к тазу, зачерпнула кружкой воду, плеснула ее на камни. Вода зашипела, тут же испарившись, по парной распространился горьковатый запах березовых листьев. Настя выпрямилась и, повернувшись к окошку, нечаянно чиркнула меня по плечу упругим соском. Я положил руку ей на плечо и развернул к себе, тут же почувствовав, как ее грудь уперлась в мою. Я прижал Настю и поцеловал в шею.

— Ну вот еще, — резко сказала она и попыталась отодвинуться.

Но я уже не мог остановиться. Я целовал ее в щеки, глаза, губы и чувствовал, что она становится все податливее… Когда мы поднялись с полка, Настя отодвинулась от меня и сказала без злобы:

— И почему вы все мужики такие кобели? Ведь знала, что так может случиться и все равно пошла.

— Не кобели, а пчелы, — сказал я. — Не было бы так сладко, не липли бы…

— Ложись, буду парить, бедовый ты мой. — Настя взяла в руки горячий мокрый веник и начала с придыханием хлестать меня по спине и плечам. Я понял, что голой в парную она зашла не случайно…

Я смотрел, как на потолке больничной палаты раскачиваются тени деревьев, явственно представляя шелест листвы на ветру, и вспоминал Настю. После бани она напоила меня чаем с малиной и медом, уложила в постель и укрыла стеганым одеялом.

— Тебе обязательно надо пропотеть, — говорила Настя, натягивая одеяло до самого подбородка и подтыкая его под спину, чтобы не выходило тепло.

Делала она это сухо и буднично, словно в наших отношениях хозяйки и постояльца ничего не изменилось. Я ждал, что она хотя бы притронется ладонью к моей щеке или скажет ласковое слово, но она не притронулась и не сказала.

На следующий день я встал совершенно здоровым. Открыл окно, за которым в долине тонким слоем легла на траву влажная простыня тумана. Насти в доме уже не было. Я вышел на крыльцо, сел на ступеньку. Солнце еще не выкатилось из-за горы, но его боковые лучи уже проникали в долину, пронизывая свежий и тягучий, как мед, воздух и от этого создавалось впечатление, что вся она от одной горы до другой наполнена прозрачным звенящим хрусталем. Лохматая хозяйская собака Полкан вышла на середину двора и, прогнув спину, потянулась, вытягивая сначала передние, потом задние ноги. Равнодушно посмотрела на меня и пошла вдоль ограды, обнюхивая углы. В стайке звякнуло ведро, из нее вышла Настя с подойником в руках. Проходя мимо меня, бросила мимоходом:

— Чего сидишь-то? Иди в дом, а то опять захвораешь.

На крыльцо вышел дед Афанасий. Свернул цигарку и закурил, окутав меня сизым дымом крепчайшего самосада. Я закашлялся.

— А харюзов-то вчерась мы добрых добыли, — сказал он, не обращая внимания на мой кашель. — Митька одного фунта на три вытянул.

В доме хлопнула дверь. В сени вышла Настя. Я повернул голову и увидел, что она ставит в сумку банку со сметаной, творог, завернутый в полиэтиленовую пленку большой кусок масла. Собирает на сенокос Митьку. Как сказал дед Афанасий, работать им там еще недели две. Колхоз в деревне не распался, скотины осталось много. Всю надо накормить. Эти же сенокосники готовили сено и для своего скота.

Настя проводила сына и снова ушла на подворье. Ни в этот день, ни на следующий она не замечала меня. Когда мы сталкивались дома или в ограде, она старалась отвести взгляд в сторону.

На третий день на деревню обрушилась гроза. Небо начало затягивать тучами еще с вечера. Где-то далеко за горами полыхали молнии, их отблески, похожие на разрывы снарядов, отсвечивали тучи. Но до поселка гроза докатилась только к середине ночи. Я проснулся от первых раскатов грома и шума дождя по крыше, открыл форточку, чтобы пропустить в комнату очищенный грозой воздух, снова лег на кровать и тут же провалился в сон. В непогоду мне всегда спится особенно хорошо. Но вскоре почувствовал, что кто-то прикоснулся ко мне. Это была Настя. Приподняв одеяло, она юркнула под него, обняв меня одной рукой и привалившись грудью к моему боку. Я услышал частые и упругие толчки ее сердца. Я обнял Настю и прижался щекой к ее плечу. Она перевернулась на живот и торопливо, словно боясь, что ее оторвут, стала целовать меня. Я тоже поцеловал Настю в горячие влажные губы и почувствовал, что мое сердце начинает стучать так же громко, как и ее. Настя пробыла у меня до окончания грозы и ушла к себе, осторожно выскользнув в дверь перед рассветом. А через два дня я уехал в город и больше никогда не видел ее.

Сейчас мне на мгновение стало страшно: а если бы о моих похождениях узнала Маша? Как бы она отнеслась к этому? Впрочем в оправдании не было нужды. Никто и никогда не расскажет ей ни о Насте, ни о том, что было со мной в деревне Листвянке. Но от одной мысли о Маше начинало ныть сердце.

На соседней кровати застонал во сне Михаил Юрьевич. Я повернулся к нему. Он лежал на левом боку и, по всей видимости, это было дополнительной нагрузкой на его больное сердце. Когда стон повторился, я тронул соседа за плечо. Он открыл глаза, непонимающе посмотрел на меня и перевернулся на другой бок. Через несколько мгновений с его кровати послышалось мерное посапывание. А тени на потолке по-прежнему колебались при каждом порыве ветра. Они исчезли только на рассвете.

Утром, сразу после обхода врача, ко мне пришел Гена. В это время посещения больных строго запрещены, но Гена умел обходить всякие запреты. На его плечах был маленький белый халатик, который не закрывал даже пиджака. Проходя через дверь, он зацепился им за ручку и чуть не оставил халатик на пороге. Гена принес мне большую пачку газет и пакет с яблоками.

— Один мой знакомый доктор говорил, — сказал присаживаясь на стул около кровати Гена, — что яблоки очень полезны для сердца. Они удаляют из крови холестерин. — Он достал из пакета большое красное яблоко и положил его на мою подушку. — А вообще, старик, жизнь довольно подлая штука. Никогда не знаешь, с какой стороны лягнет. Как ты себя чувствуешь? — Гена легонько похлопал меня по плечу.

— Нормально. Сегодня всю ночь вспоминал одну деревенскую историю.

— С бабой? — Гена подался вперед, словно боялся прослушать мой ответ.

Я кивнул.

— Поверь мне, старик, ты пошел на поправку. — Гена посмотрел на меня и кивнул головой, подтверждая свою мысль. — Если видишь во сне бабу, значит поправляешься. Я вчера просил Валерку передать Маше, что ты хвораешь.

— Зачем? — испугался и одновременно обрадовался я. — Жалость мне не нужна.

Гена пожал плечами:

— Речь не о жалости. Хорошая женщина — это стимул для жизни. — Гена даже причмокнул от удовольствия.

Михаил Юрьевич, внимательно прислушивавшийся к нашему разговору, уловил момент, когда Гена сделал паузу, и обратился к нему:

— Скажите, пожалуйста, а газету «Коммерсантъ» вы случайно не принесли?

— По-моему, принес, — не оборачиваясь к соседу, сказал Гена.

— Я могу взять ее на минутку? — спросил Михаил Юрьевич, скосив на меня глаза.

— Хоть на полдня, — сказал я.

Сосед зашелестел газетами, пытаясь найти среди них «Коммерсантъ». Я посмотрел на Гену. Внешне он выглядел мощным и жизнерадостным. Его толстые щеки не могли спрятать улыбку, выдававшую хорошее настроение. Но я знал, что его неотступно мучает болезнь, поэтому спросил:

— Ты-то как?

— Все нормально. — Гена потер ладонью колено. — Пережили перестройку, переживем и демократию.

— Я не об этом. О здоровье.

— Здоровье, старик, зависит от нас. Вчера мы с одним поэтом рассуждали об этом. Во время разговора выкушали по бутылке коньяку. Выпили бы еще, да некого было послать в магазин. — Гена рассмеялся.

— Ты оптимист, — сказал я.