Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович - Страница 71

Семёнов встрепенулся: как это раньше он не подумал о столь очевидной перспективе? Обязательно попробует, это в его характере, и сомневаться нечего! Нет такой ситуации, в которой Коля не усмотрит шанса. Припомнит, как взлетал на святом духе с «волейбольной площадки» и вслепую садился на «баскетбольную» (его словечки), постучит по дереву от сглаза, трижды через плечо плюнет — и попробует. Как тогда, в тундре, тоже ведь никто не верил, а взлетел!

Лет пятнадцать назад произошёл с Беловым такой случай. Летал он тогда на дряхлом У-2 и сел на вынужденную, километров восемнадцать не дотянул до Скалистого Мыса. Дело было в июле; в это время года тундра бурно расцветает, покрывается ягелем и цветочками вроде лютиков и маргариток и вообще становится необыкновенно живописной. Но красота эта для глаза, а путнику ходить по летней тундре — одна мука: почва оттаивает сантиметров на двадцать пять, амортизирует, словно резина, ноги вязнут по щиколотку, с непривычки того и гляди вывихнешь. Взял с собой Белов рюкзак с едой, ракетницу и только отошёл от самолёта, как появилась белая медведица с двумя медвежатами. Прыгая, как заяц, с кочки на кочку, Белов домчался до самолёта, залез в кабину и задраил люк. Медведица подошла, понюхала рюкзак, который беглец с перепугу уронил, разодрала когтями и в две минуты слопала трёхсуточный запас продовольствия. Понравилось. Взглянула на Белова очень выразительно, так что у него мурашки по телу пробежали, и улеглась спать. А медвежата, необыкновенно довольные такой редкостной игрушкой, вскарабкались на самолёт и стали рвать обшивку. Белов выстрелил из ракетницы, напугал их, побежали ябедничать матери. Та проснулась, задала им трёпку и снова улеглась. Тогда Белов выстрелил в медведицу — чуть в сторону, конечно, чтобы не поранить, а то обозлённая зверюга разнесла бы лёгкую машину вдребезги. Медведица смахнула ракету лапой, облизала её и кивнула: давай, мол, ещё. Снова пальнул — медвежата с визгом побежали за ракетой, в жизни ещё так весело не играли. Голодный, вне себя от злости, Белов чуть не сутки безвылазно проторчал в кабине: совестил медведей, обзывал их всякими словами. Да разве они, мерзавцы, поймут?

Когда они наконец, ушли, Белов ещё полсуток добирался до станции и пришёл туда еле живой. Набросился на еду, отдохнул, посмеялся с друзьями над своим приключением, и все стали думать, как выручить самолёт. Проще всего было бы дождаться осени, когда тундра подмерзает, но это ещё два-три месяца, и Семёнов, который замещал начальника, вместе с Беловым придумал хитроумный план. Несколько дней всем коллективом к самолёту таскали доски и соорудили этакий двухдорожечный тротуар длиной метров двадцать пять — будущую взлётную полосу. Потом разгрузили самолёт — сняли вспомогательный движок, спальные мешки, слили почти весь бензин — и вкатили У-2 на дорожку. Теперь успех зависел от слаженности, синхронности общих действий. Человек десять взялись за хвост и за крылья, Белов запустил мотор, а Семёнов стоял впереди с поднятой рукой и ждал сигнала. Предприятие было рискованное и требовало от лётчика поистине ювелирной работы: в случае неудачи самолёт мог скапотировать — и тогда неизбежна тяжёлая авария. Самолёт трясся, люди с трудом его удерживали, а Семёнов неотрывно смотрел в лицо Белова, чтобы не упустить кивка. Не забыть ему его лица, сколько эмоций было на нём написано! Будто всё существо своё Белов подключил к мотору, набиравшему максимальные обороты, душу свою прибавляя к подъёмной силе самолёта! Кивок, Семёнов резко опустил руку, люди мгновенно упали на землю, а самолёт бешено рванулся по дорожке и взмыл в воздух! Дальше было просто. В полутора километрах на склоне пологого холма заранее подыскали площадку из выветрившихся камней, и Белов благополучно там приземлился. Подтащили туда движок, мешки и бензин, привели самолёт в порядок, и Белов улетел — весёлый, уверенный в себе и в своей неизменной удаче.

Таких удач у него было много. Однако, напомнил себе Семёнов, ещё никто не улетал из Мирного в сильную пургу. Он воссоздал в своей памяти план аэропорта Мирный, его взлётно-посадочную полосу. С трёх сторон зона ледниковых трещин, с четвёртой — ледяной барьер высотой в несколько десятков метров. И стоковый ветер с купола, двадцать пять метров в секунду. Возможно, такой лётчик божьей милостью, как Николай Белов, и здесь может усмотреть свой шанс. Но очень возможно и то, что самолёт, будто спичку, подхватит воздушный вихрь, изломает и выбросит либо в зону трещин, либо с барьера в море.

Кровь из носу и отовсюду, откуда она может прорваться, но от этого полёта Колю нужно уберечь!

Семёнов согрелся, в блаженной истоме замерло тело, так бы и лежал, скорчившись калачиком, в этом тепле. Не возникни тревожная мысль о Белове, провалялся бы, наверное, ещё час или два, а теперь медлить преступно, гонит она кнутом на работу, как старую, измочаленную жизнью лошадь, которой уже и овса не надо, дали бы клок сена и оставили в покое.

Семёнов вздохнул, пожалел напоследок самого себя и стал выбираться из мешка.

Хотя Семёнов объявил подъём раньше, чем обещал, никто не жаловался и не бросал исподтишка взглядов на часы. По-настоящему заснуть ухитрился лишь один Бармин, и теперь он выглядел свежее других. Пока товарищи натягивали унты, Семёнов поделился своими опасениями.

— Реальное дело, — согласился Гаранин. — Не усидит, попробует взлететь и сломает себе шею.

— Ногу, куда ни шло, — проворчал Дугин, поднимаясь во весь рост и с хрустом потягиваясь. — А шейные позвонки наш док ремонтировать не умеет.

Семёнов взглянул на товарищей. Их лица заросли щетиной, с пробивающейся сединой у Гаранина, рыжеватой у доктора. Филатов бодрился, хотя горная болезнь явно действовала на него сильнее, чем на других, а глаза сильно покраснели и слезились: выходя на улицу, он забывал надевать тёмные очки.

— Надо — значит, надо! — сказал он, и Дугин одобрительно кивнул. — Пошли, Женька, поищем лесу для треноги.

К ним присоединились остальные. Обшарили станцию, свалку и холодный склад, разыскали несколько рудстоек и сколотили из них треногу, установили над дизелем, оснастили её блоком с капроновым шнуром и с превеликой осторожностью подвесили крышку цилиндров — два пуда чугуна. Теперь её следовало опустить на шпильки блок-картера — предельно точно, чтобы не сбить резьбу. Эту ответственную операцию механики никому не доверили, опускали крышку вдвоём. Под её тяжестью шнур натянулся струной, и Семёнов с беспокойством подумал, что не только треногу, но и капрон нужно было испытать на прочность. Тот самый штормтрап, который когда-то оборвался в шурфе, тоже был из капрона, и Семёнов тогда пришёл к выводу, что при сильных морозах много надёжнее обыкновенная пеньковая верёвка, не говоря уже о манильском тросе. А синтетика есть синтетика, искусственные волокна холода не любят, становятся хрупкими и ломкими.

— Перекос!

Дугин приник всем телом к крышке, выравнивая её на шпильках, а Филатов вцепился в шнур и напрягся, чтобы чуть-чуть её приподнять. Дугин кивнул — опускай, мол, всё в порядке. Удовлетворённо вздохнул, выпрямился.

— Можно убирать механизацию, Николаич.

Семёнов и Бармин уволокли треногу в сторону, а механики слегка, пока что вручную, стали наживлять гайки на торчащие сквозь отверстия крышки шпильки.

— Сервируйте стол, друзья!

Паяльной лампой Гаранин раскалил добела стальной лист и швырял на него отбивные бифштексы. Способ старинный, в Арктике и по сей день любители так готовят оленину. Может, гурману такая пища и не пришлась бы по вкусу, зато для её приготовления ни печки, ни сковороды с жиром не надо, мясо испекается в одну минуту.

— Обедать — не работать, — Филатов с готовностью присел на скамью. — Знаешь, Женька, чем трудовой день красен?

— Ну?

— Перерывом на обед и перекурами. Это не я, это в Древнем Риме один башковитый мужик придумал, по имени Сократ. Верно, док?

— Никогда такой ерунды Сократ не говорил, — засмеялся Бармин, присаживаясь. — Кстати, он жил и мыслил в Древней Греции.