Если бы меня спросили (СИ) - Лабрус Елена - Страница 2

Чего ж дубак-то такой! Весна вроде. Конец марта. А сугробы намело по пояс.

Эх, стала бы Ирка дружить с той Гордеевой, если бы Рорка не уехала.

Но её лучшая подруга поступила в медицинский, вышла замуж и теперь живёт в Петербурге, а Ирка… Ирка никуда не поступила.

Впрочем, никого в этом и не винила. Учиться надо было лучше, готовиться усерднее, может, с репетиторами заниматься. Но откуда у матери деньги на репетиторов, она на дорогу-то до Питера дочери едва наскребла, в долги влезла. И как Ирка ни мечтала о Петербурге, не поступила и не осталась, хотя могла. Вернулась в родной город. Отчасти из-за мамы. Тяжело ей одной в частном доме. Физически тяжело с дровами, углём, печкой, особенно после операции. А с тех пор как мать бессовестно уволили и сбережения иссякли, тяжело и материально.

Собственно, Ирка не жалела, что вернулась. Закончила секретарские курсы, работала, не скучала. А Питер? Да хрен с ним, с Питером!

На каблуках, зябко кутаясь в опрометчиво надетую в обед по теплу весеннюю курточку, Ирка бодро прошагала две трети пути. Осталось миновать круглосуточный цветочный магазин, больше похожий на место казни мягких игрушек: за стеклом среди холодильников с розами, нарядных букетов в хрустящей бумаге и комнатных доходяг в горшках, бедные плюшевые мишки болтались повешенные под потолком; пробежать мимо приземистых домиков за разномастными заборами — одного пустого под снос и семи обжитых, — и будет её двухэтажный теремок.

Ирка обошла очередной вал снега, скопившегося на обочине за зиму. Плотный, грязный, лежалый, днём он подтаивал, стекая на дорогу блестящими на солнце ручейками. К позднему вечеру, как сейчас, весёлые ручейки застыли на асфальте ледяной коркой.

«Мама, — подумала Ирка, услышав звонок. — Уже волнуется».

Вытащила из кармана телефон. Отвернулась от слепящего света фар, но не успела ответить. Осенние сапоги предательски заскользили, земля дрогнула, уличные фонари накренились, и асфальт стремительно понёсся навстречу.

Визг шин. Хруст сминаемого снега. Скрежет. Удар…

— Твою мать!

Она упёрлась руками. Села. Потрогала голову: вязаная шапка смягчила удар. Заднице повезло меньше: бедром Ирка шарахнулась на славу. Колену досталось больше всех: рваные колготки, содранная кожа, кровь.

— Сука! — скривилась Лебедева, рассматривая коленку.

Колготки жалко. Но за телефон испугалась больше, тот отлетел куда-то в сторону.

В сторону улетевшей с дороги машины. А машина…

Протаранив снежный бугор, машина погнула Есауловым профнастил забора, врезалась в дерево и застряла в снежном сугробе. В дыру покорёженного забора громко, хрипло и монотонно лаял пёс. Пса звали Буран.

Да, Ирка знала тут каждую собаку. Она тут родилась, росла, выросла.

И каждая собака её тоже знала.

— Да заткнись ты, Буран, — скорее попросила, чем приказала Ирка, поднимаясь с асфальта.

Пёс виновато заскулил, словно поясняя, что работа у него такая, и снова залился своим простуженным лаем: открыв ногой, вытолкав, буквально пробив дверью щель в плотно зажавшем её лежалом снегу, из машины вылез водитель.

— Эй, ты как там? — спрыгнул он вниз с тороса.

— Бывало лучше, — Ирка бросила прощальный взгляд на безнадёжно испорченные колготки, шагнула за телефоном и…

Парень едва успел её подхватить, когда чёртовы сапоги опять заскользили.

— Твою мать! Вот о чём ты думала? — крепко держа её сильной рукой, оглянулся он на пролетевший мимо седан. Тот ослепил фарами, моргнул красными светом задних огней и скрылся из вида, даже не притормозив.

О чём она думала, когда? Когда надевала осенние сапоги на гладкой, как попка младенца, подошве? О том, что это единственные её приличные сапоги, если что.

Или когда бежала на тот вонючий автобус, из которого её немилосердно вышвырнули? О том, что это, скорее всего, последний автобус.

Или, может: хороший ли сегодня день, чтобы умереть? Нет, кончать жизнь самоубийством она не собиралась. И под машину бросаться тоже. Не для того мама её такую красивую родила, чтобы соскребать с асфальта.

«Вот ещё!» — могла бы ответить Ирка и стряхнуть руку, что держала её крепко и безжалостно.

Но задрав голову (росту мужик был гренадерского), уставилась в заросшее чем-то вроде редкой шерсти лицо и осеклась.

«Бо-о-же, ты сам решил это растить или какая-то бессердечная сука сказала, что тебе идёт щетина?» — оценила Ирка негустую тёмную растительность на волевом подбородке и онемела.

«Ты? — застыл в глазах вопрос. — Чёрт побери! Ты?!»

3

Это его звали ММ — Моя Мечта. То есть это Ирка его так звала.

Целый год в седьмом классе она вставала в шесть утра, чтобы накраситься, и ровно в семь десять, на полчаса раньше, чем надо, бежала на Конечную, чтобы оказаться с ним в одном автобусе.

Четырнадцать остановок и сорок минут счастья, когда со своего места она рассматривала его красивый профиль, умный затылок, покрасневшие на морозе уши, обычно заткнутые наушниками. В руках он держал какую-нибудь нечитабельную книгу, слишком мудрёную для её тринадцатилетнего ума. Густая кучерявая копна тёмных волос заменяла шапку. Потом Ирка выходила, скользнув по нему прощальным взглядом, и тащилась в свою рядовую гимназию, чтобы просидеть в вестибюле лишние полчаса до начала занятий, а он ехал дальше, в свой Лицей инновационных технологий, чтобы однажды покорить мир.

Как же давно это было! Каким забытым казалось. И вот он здесь.

Её мечта. Вадим Воскресенский.

— Эй! С тобой всё в порядке? — встряхнул её Воскресенский.

— Да пошёл ты! — Ирка оторвала от себя его руку. Подняла ткнувшийся в снег телефон.

Ей было тринадцать, ему восемнадцать, и целый год безответно, безнадёжно, безгранично Ирка его любила. Но потом он закончил выпускной класс и уехал учиться в вуз, а она осталась.

— Отлично, — взмахнул он руками. — Я из-за неё влетел в сугроб. Помял забор. Разбил машину. Неизвестно на сколько здесь застрял. А она ещё огрызается.

Он покачал головой и пошёл осматривать машину.

— Прости, я не специально! — крикнула Ирка. Потрясла телефон, пытаясь включить: тот то ли вырубился от удара, то ли от холода разрядилась батарея. — Да заткнись уже! — рявкнула на пса.

— Прости? — крикнул Воскресенский. — Как у тебя всё просто. Я, между прочим, жизнь тебе спас, — он разогнулся, вздохнул, глядя на вздыбившийся изломанным птичьим крылом капот, потёр лицо, сокрушённо покачал головой. Вид у него был расстроенный.

— Думаю, это на инстинктах, — ответила Ирка, перекрикивая собаку. — Спасибо тебе за хорошую реакцию! Ну, я пошла.

— Стой! Куда? — резко спрыгнул Воскресенский с сугроба.

— Домой, куда же ещё, — посмотрела Ирка на саднящую коленку. Ещё и юбку испачкала, любимую короткую, сапоги изгваздала.

— И не думай, — полез Воскресенский в карман за телефоном. Тот вопил громче, чем рвущийся с цепи пёс. Не звонил, а именно вопил, издавая странные визгливые, как у циркулярной пилы, звуки. Наверно, это было начало какой-то симфонической композиции, но фрагмент явно выбрали неудачно.

— А чего ты хочешь? Слёз благодарности? Восторженного коленопреклонения? Смиренного покаяния? — смерила Ирка взглядом Воскресенского под аккомпанемент собаки и циркулярки.

— Подожди, — рукой попросил он её замолчать, чтобы ответить своей пиле.

Имя пилы, краем глаза глянув на огромный экран дорогого смартфона, Ирка не разобрала, но что это была баба и к гадалке не ходи: Воскресенский вытянулся, словно ему в задницу вставили кол, на скулах заиграли желваки.

— Привет! — А какой холод в голосе! Ну кто бы сомневался: баба. — Да, я помню, что ты просила оставить ключи… Нет, я не оставил… Может, потому что это моя квартира?.. Какие вещи? Зубную щётку, волосы в сливе и окурки в пепельнице? Заберёшь их потом… Нет, я не сказал, что ты свинья…