Натюрморт с часами - Блашкович Ласло - Страница 2

А что с тем объявлением, показывает собеседник свернутую газету.

Оставьте это, говорит старушка, успокаивающе прикрыв глаза, а чем вы занимаетесь?

Я пишу.

Что? — изумилась Девочка.

Разные вещи, — замялся он.

В газеты?

И в газеты, — говорит он примирительно, — вот, я думал дать объявление…

Объявление? Какое объявление? Не про встречу же с мужем?

О фрилансерских интеллектуальных услугах, сударыня. Например, кто-то хочет стихотворение для памятника или изысканное поздравление, есть богатые люди, хотят истории своих семей, вот это я могу сделать. Это мое ремесло.

А жизнеописания? Вы, значит, и такие вещи делаете?

Конечно, биография — благодарный жанр. Хотя, конечно, я еще не…

И сколько бы это стоило?

По-разному, — откашлялся молодой человек.

Не дороже жизни?

Нет, нет, — он делает вид, что не замечает иронии, — и жизнь умершего ребенка можно описать на пятистах страницах, как столетнего.

Так от чего зависит, — старая дева становилась нетерпеливой.

От договоренности.

Некоторые вещи стали подразумеваться.

Они сидели за круглым столом в уютной мансардной комнатке и переглядывались, а свет вливался сквозь косые окна. В центре — беленая печная труба, теряющаяся в черепице и всегда похожая на живот, теплый, когда положишь на него руку. С улицы было слышно голубей, надувающихся и ссорившихся над мусором у водосточной трубы. Снаружи была телевизионная антенна и прекрасный вид. На верхушке дымовой трубы — гнездо аиста. Внутри же — кровать с тюремными кружевами, старинный патефон, немного классических гипсовых фигур и ссохшийся мольберт. Наполовину комната — наполовину склад. Скромная, но с избытком деталей, можно сказать, просто каморка, в которой переночует покушающийся, или кто-то, кому все равно, если первое впечатление слишком сильно. На стене репродукции сезанновских «Картежников» вангоговских «Едоков картофеля» и «Нищего» Курбе.

Знаешь, что, — говорит женщина, — и молодой человек с легким отвращением замечает, что она перешла на per tu. — Мы вот как поступим. Ты здесь будешь квартировать бесплатно, если тебе подходит.

Но, — он смущенно отнекивался, — но…

Постой, — прерывает его Девочка, — я буду готовить на себя и на тебя, если ты захочешь это есть. Время от времени ты будешь покупать немного мяса, бутылку вина или горсть-другую семечек подсолнечника, я не возражаю, мы не будем из-за этого торговаться. И ты опишешь жизнь мою и моей семьи. Так, как я тебе буду рассказывать, и как ты сам сочтешь нужным. Когда у тебя не будет другой работы, когда тебе захочется. Договорились?

Нет, — решительно отвечает молодой человек.

В чем дело? Тебе не нравится мой нос? — спрашивает Девочка, подносит к носу пальцы, вдыхает их запах.

Нет… Я работаю только с покойниками.

А теперь ты поработаешь с вполне бодрой покойницей, — рассмеялась Девочка. — Ну, только если тебя оплата не устраивает.

Да нет, нормально…

Ну, и?

Речь об украшении, как, например, сувенир в бутылке, альбом воспоминаний с фабулой. Воспоминания прекрасны, жизнь грязна. Понимаете?

Неужели ты думаешь, что я буду плевать на собственную могилу?

Не думаю, но я работаю, как фотограф в старину, модель просовывает голову в дырку на картоне, все остальное нарисовано — пляж, Париж, военное училище, любая выбранная нами жизнь.

Мне не нужна наемная плакальщица или слащавый некролог. Я тебе покажу, расскажу — ты скомпонуй, придай форму, запакуй.

Сколько бы вы экземпляров напечатали, — он прикидывал, подсчитывал, — для родственников и друзей? Например, пятьдесят, с золотым тиснением? Сто экземпляров в твердой обложке?

Будет достаточно одного.

Не понимаю, — молодой человек поднимает голову от газеты, на полях которой он что-то черкал.

У меня никого не осталось, сынок. Это для меня и для Бога…

Что? Рассказывать? Так сразу?

Женщина вытирает ладони о платье.

Я сейчас не могу, — задохнувшись. У нее сжимается горло от внезапного волнения, во рту пересыхает и, что там еще бывает. Она быстро поднимается, как-то молодо, выходит из комнаты, оставляя гостя сидеть за столом, но вдруг оборачивается, возвращается, протягивает ему руку, они пожимают друг другу руки, договор заключен.

Позже, — говорит Девочка, кивая головой. — Мне надо сосредоточиться.

Взгляд молодого человека скользит по психологическому тесту в раскрытой перед ним газете. «Если бы Вы могли выбирать судьбу, кем бы Вы стали: а) полководцем; б) любовником; в) художником; г) мудрецом».

Машинально обводит кружком букву б.

Я настолько утомлен, что способен только к простым предложениям, — было написано на лбу квартиранта. Он качался на стуле, чувствуя, что сердце бьется все медленнее. Какой-то тяжелый холод шел со спины, из окошка на крыше, которое, похоже, до конца не закрывалось. Он запрокинул голову, как на шарнире, чтобы посмотреть. Кровь прилила к голове.

Эту игру он любил, сколько себя помнит, особенно на улице, на каком-нибудь заборе или на пустой стойке для выбивания ковров, ребенку казалось, если не держаться, то можно упасть в небо, мягкое нёбо. Так он раскачивался, повиснув, как летучая мышь, опустив болтающиеся вялые руки. В этом опрокинутом мире его особенно завораживала та единственная, пустая глазница на лбах прохожих. Он грезил, повешенный, до тех пор, пока его совсем не придавливали собственные парящие внутренности.

И сейчас он вознамерился слегка потеряться в похожем инфантильном опьянении, в сладком вертиго, он уже почти слышал собственную кровь, когда краешком полусонного глаза увидел, как в зазор между окном и рамой пытается проникнуть дикий голубь. Квартирант быстро вернул стул в нормальное положение, вскочил, зашатался, потому что от быстрой смены позы у него закружилась голова так, что ему пришлось согнуться, схватиться за край чего-то, застыть так на несколько мгновений, а потом он осторожно выпрямился, потирая виски. Но голубь испугался звука, который издал стул, и только одно белое перышко парило в угасающем свете. Квартирант протянул руки, чтобы его поймать, но с этим пришлось помучиться, потому что перышко ускользало при каждом взмахе, как летающая рыбка. И только когда он протянул ладонь жестом нищего, оно просто упало, где-то между линиями. Он скрутил его пальцами и взял в рот (грызть разные травинки, ниточки, соломинки и все, что попало, было его тиком, привычкой).

Солнце уже зашло, но горизонт еще пламенел, пронизанный птичьими тенями. Он мог видеть промзону, полагая, что распознает геометрические формы нефтеперерабатывающего завода, со стороны цыганского поселка за каналом, из заводской трубы вырывалось пламя, похожее на нарисованный выстрел, там же была и железнодорожная ветка (из-за близости которой дом, особенно по ночам, вздрагивал), устремленная к бетонному мосту. К Дунаю, полному золота и рыбы, разжиревшей на городских отбросах, к прибрежной растительности на противоположном берегу, похожей на щербатый рот, что ему иногда снилось, к разрытому Офицерскому пляжу, но это уже было далеко или низко, и наблюдателю могло привидеться только в инерции сменяющих друг друга картин. Но точно известно, что можно было рассмотреть: большую парковку для тяжелых фур, возвышавшиеся крыши (некоторые из них были еще камышовые), Алмашскую церковь, здешнее небо.

Новый жилец ни на что не смотрел, предметы проплывали мимо, он стоял, нечувствительный к далеким звукам пароходных гудков или народной музыки, которую передавали по радио, их приносил ветер, — а пристально вглядывался в маленький, соседний с Девочкиным, дворик, составлявший, судя по всему, некое единое целое с ее двором. Там играл десятилетний мальчик.

Сосредоточенный, он был так близко, что можно было рассмотреть два переливающихся улиточьих следа, соединявших его ноздри и рот, которые он время от времени слизывал. Он мучился, пытаясь что-то выкопать из утоптанной земли пластмассовым совочком для пляжа, а рядом с его ногой, в наэлектризованном ожидании, застыла собачка неизвестной породы. Выкопав довольно-таки жалкую ямку, мальчик вытер грязные руки о собачью шерсть и, наклонив голову, сложил их в молитве.