Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия - Страница 37

– Свидетель, вы подтверждаете, что Гутман состоял в любовной связи с убитой девицей Журавлевой?

«Значит, все-таки убитой…» – только сейчас и осознала Роза, не понимая толком, что по этому поводу чувствует.

– Свидетель! – прикрикнул господин судья. – Отвечайте на вопрос!

– Да, подтверждаю… – прошелестела Роза.

«Мне ее все-таки жаль… да, жаль, никто не заслуживает столь нелепой смерти…»

– Свидетель! Отвечайте на вопрос, не затягивайте заседание! – снова прикрикнул судья, а Роза, к своему ужасу, поняла, что не слышала второго его вопроса.

– Простите, господин судья… что вы спрашивали?..

По залу пошел неодобрительный гомон, и судья, будто вбивая гвозди в умирающее тело Розы, несколько раз ударил молоточком по дереву.

– Тишина в зале суда! Свидетель, я повторяю вопрос, вы подтверждаете, что в день убийства девицы Журавлевой Гутман отсутствовал без вести до самого вечера?

– Да, подтверждаю…

«Нужно взять себя в руки… нужно как-то пережить этот безумный день… Он смотрит на меня сейчас? Должно быть, смотрит…»

– Свидетель, вы подтверждаете, что видели следы от ногтей на щеке Гутмана в день убийства девицы Журавлевой?

– Да, подтверждаю…

– Громче, свидетель! Суд не слышит, что вы там шепчите!

– Подтверждаю… – Голос прозвучал чуть громче, однако все равно показался Розе жалким и писклявым.

– Свидетель, вы подтверждаете, что эти фотокарточки принадлежат Гутману?

«Он точно смотрит на меня! На кого же тут еще смотреть?» – Роза покусала губы, чтобы они сделались ярче.

– Какие фотокарточки? – искренне не поняла она.

– Соберитесь, свидетель, вы тянете время!

Лицо господина судьи пошло красными пятнами, а секретарь выложил перед ней пачку карточек. Вид белого, бесстыдно красивого тела смеющейся Журавлевой, тотчас обжег Розу. Поднял в ее душе такую же волну живой ярости, как и в тот, первый, раз.

– Конечно они принадлежат Гутману! Кому же еще! – в этот раз судье не понадобилось просить ее говорить громче. – Это он во всем виноват! Он! Он убил ее, я знаю!

Вот только посмотреть на Шмуэля у Розы все равно не хватило смелости…

Чем закончился суд она в тот раз не узнала. Братья увезли ее, едва отпустил господин судья. Снова ее заперли в комнате, и дни потекли еще медленней и безрадостней, чем прежде.

Одно лишь изменилось. Чем дальше, тем сильнее Роза начала верить, что все сказанное ею на суде – правда. Что Гутман ее обманул, что жениться хотел исключительно ради связей и денег батюшки. Что тайно вожделел все это время мерзавку Журавлеву и что, не добившись от нее желаемого, подло убил.

И что Роза, по сути, такая же жертва Шмуэля, как и Журавлева. Журавлева, хоть и мерзавка, никто ведь не осуждает ее больше? Вот и Розу не станут. Даже батюшка со временем начал ее жалеть и потихоньку разговаривать.

Быть жертвой оказалось куда выгоднее, чем быть кругом виноватой. Только так Роза и примирилась со всем тем безумием, в которое превратилась ее жизнь.

«25 кислева (21 ноября 1866 год)11

Первый день Хануки (иудейский праздник света). Еще неделю назад сходила с ума из-за Шмуэля. Суд и весь этот ужас… должно быть, он меня теперь ненавидит. И пусть. Он виноват больше меня. Он совершил великий грех, убил Валентину Журавлеву. Теперь, сегодня, вижу это особенно ясно. Надеюсь и верю, что его накажут за все его грехи, за мучения Валентины и за мои. Усмирю в себе ненависть, не желаю сегодня думать о дурном.

На закате батюшка стал зажигать ханукию (светильник, что зажигают в течение восьми дней праздника Ханука), и – право, до сих пор не верится – он позволил мне быть со всеми. Я спустилась в большую комнату и вместе с матушкой читала «Леадлик нер шель ханука» («…зажигать ханукальную свечу»), а потом «Ше-аса нисим» («…сотворивший чудеса отцам нашим…»). Братья читать не стали. Зато Борис, старший брат, потом поцеловал меня и подарил кулек с шоколадом, как всегда дарил прежде. Как я плакала в тот вечер, как плакала…

Потом ели чечевичный суп, фалафель, пирог с сыром и, конечно, оладьи латкес. Совсем позабыла, а ведь утром матушка приготовила мои любимые суфганиет! С орехами и взбитыми сливками.

Как бы я хотела, чтобы все стало как прежде. Как раньше, до Шмуэля.

Будто Божье провиденье… я только сегодня поняла, что все мои тетрадки, в которых я писала у Глебова на даче обо всех этих днях… все они там и остались. На даче у него. Братья ведь меня увезли в чем была. И платье подвенечное, и сережки те с красным камнем, и колечки, и платье желтое с цветами, любимое. Все там осталось. Весь чемоданец, с которым к Шмуэлю сбежала. И тетрадки, конечно. Но не жалко, ничуть. Все правильно. Все это и должно остаться там, и пусть никогда-никогда ко мне не вернется. Ей-Богу, чтоб так и было. А нынче завожу новую тетрадку и теперь стану здесь писать».

* * *

Кошкин перечитывал эту часть дневников уже который раз. Раздумывал. Эта тетрадка, последняя их тех, что дала ему Александра Васильевна, охватывала совсем небольшой период жизни Аллы Бернштейн: с ноября 1866 по январь 1867. Однако ж исписана была вся, до самой последней страницы. Писала здесь Алла, тогда еще Роза, покуда была заперта в родительском доме. Фактов эта часть содержала немного, а состояла, в основном из чувств и переживаний самой Аллы. Но заинтересовала Кошкина совсем не этим.

Если Соболева сама, своей рукою, пишет, что дневники о времени нахождения ее на даче Глебова, остались там же, на даче – то как эти самые тетрадки (аж две) снова появились у Аллы? Ведь Александра Васильевна передала их вместе с прочими.

Кошкин пролистнул наугад несколько страниц «дачных» дневников. Из манеры письма было очевидно, что это не составленные позже по памяти записи, это именно те дневники, записи в которых Алла оставляла ежедневно.

Так как они снова попали к Алле? Неужто Глебов передал после похорон сына?.. Странно это.

Учитывая, непростые их отношения в прошлом, поверить в это сложно, но, кажется, после похорон Соболева и Глебов встречались еще, по крайней мере, один раз. Как минимум для того, чтобы он отдал ей эти дневники. Других объяснений Кошкин пока отыскать не мог.

* * *

Возвращаться в тот день на дачу Соболевых уже не стали: следовало доставить Александру Васильевну домой, а потом уж было поздно. Вечером Кошкин ужинал со старшим Соболевым, нужно было успеть забежать домой и переодеться. А потому остаток дня он собирался провести в конторе на Фонтанке и лишний раз перечитать дневники – быть может, что-то обнаружится.

И тогда-то совершенно некстати появился Воробьев.

Взглядом он задержался на тетрадке с акварельной обложкой, без сомнения сообразив, что это, но спросить, видимо, постеснялся. А Кошкин и не горел желанием рассказывать о дневниках. Он обещал Денису Соболеву, в конце концов, а не только его сестре.

– Прошу прощения, Степан Егорович, но вы просили меня допросить друзей Николая Соболева, потому я здесь…

– Узнали что-то дельное? – насторожился Кошкин. – Присаживайтесь.

Воробьев пожал плечами:

– Девушки, что были с ним – артистки кордебалета из театра в «Аркадии»12. Познакомились они с Соболевым вот только, накануне. Всю ночь развлекались в ресторане, а с утра пораньше Соболев позвал их на дачу. На лодке кататься.

– Прохладно уж для лодок-то… – хмыкнул Кошкин. – А приятель его что? Тоже накануне познакомились?

– Нет, приятель старинный, еще с гимназии. Андрей Захаров, разночинец, ныне студент. Родители в Тамбове. Говорит, в ресторане гуляли на средства Соболева, да и живут, в общем-то, оба на средства Соболева. Денис Васильевич младшему брату выписывает ежемесячное содержание. Кажется, весьма приличное. Однако ж недостаточное, чтобы заняться виноделием – а Соболев, по словам товарища, об этом только и мечтает.