Ловушка Пандоры (СИ) - Кузнецов Стас - Страница 6

Матфей сжал челюсти так, что, аж, зубы скрипнули. Поморщился. Как хотелось сердцу высказать себя, так чтобы другой именно понял тебя. Но мысль изреченная есть ложь. Не достучаться до других, как не бейся лбом об стену.

Выбита почва. Не за что зацепиться здравомыслящему человеку в России. Мы все тащим с Запада: идеи, производство, философию, политические модели, культуру… И, вместе с тем, тыкаем в него пальцем и орем, что он гниет. Говорим, что не хотим стать сырьевым придатком и вступать в ЕС. И раздаем фактически за бесценок свое сырье.

Проще всего поддаться всеобщей ослепляющей ненависти, чем признать горькую правду — нас опять надули, и мы превращаемся в большой, но пустой шар, что рано или поздно лопнет, потому что мы в своем надувательстве никак не можем остановиться. Людей ослепляет раздутое эго, но и страшно от внутренней пустоты. Проще зажмуриться и не видеть, не слышать, как натягивается жизнь, которая станет очередным пшиком в вечной трагедии, что зовется историей России.

В нос ударил сладковатый запах водки. Матфей приподнялся на локтях и посмотрел, что делает сосед. На тумбочке у того стояла большая, нет просто огромная бутыль, наполовину уже пустая, стакан и соленые огурцы в банке.

— Что это?!

— Огненная вода! Выпьешь со мной? — Егорушка одним махом опрокинул в себя полстакана, громко выдохнул и зачавкал огурцом.

Вытерев об себя руки, он взял оказавшуюся уже на его тумбочке акварельку, которую Матфей, уходя в столовую, оставил на столе.

— О, какая она ладненькая у тебя получилась. Совсем, как в жизни была!

— Нет! Нам нельзя пить!

Матфея выбесило, что старик захапал рисунок, даже не спросив. Он ведь еще его не отдал, да и вообще, отдавать не собирался. Не хватало еще, чтобы на нее старый хрен слюни пускал.

— Да ну! Я гляжу ты больно праведный! Не будь ханжой, а будь лапшой, ой! — на манер репера размахивая руками, вывел старик и громко икнул.

Достав из кармана трубку, набил её табаком. Закурил, пуская ровные кольца дыма в сторону Матфея.

Матфей заскрипел зубами и отвернулся.

— Маразм крепчает!

По мозгу ползла сетка электрических разрядов. Каждый импульс откликался болевым шоком. Боль поедала все на своем пути, как ненасытная тварь разрасталась, пульсировала, разрывая, пыталась выбраться наружу.

Терпеть стало невыносимо. Матфей встал и вышел к посту медсестры.

Медсестра, наморщив лоб гармошкой, сосредоточенно раскладывала таблетки по мензуркам. Губы у нее беззвучно шевелились, отсчитывая дозы.

— Извините, — помявшись, решился он.

Женщина, неровно общипанная каким-то горе-парикмахером и от того напоминавшая взлохмаченного воробья, подняла вопросительный взгляд, в котором одна забота затухла, а другая еще не загорелась, и образовался зазор для равнодушной усталости и пустоты.

— Да?

— Э-э, можно мне обезболивающие, ну, от головы, пожалуйста? — чтобы не пускать в голос подвывающих ноток, он перекатывался с пятки на носок, крепко сжимая и разжимая кулаки. Однако на боль его физкультурные упражнения действовали мало, зато, должно быть, выглядели даже хуже скулежа, потому что воробьевидная медсестра тут же наполнилась беспокойным действием.

— Фамилию подскажи?

— Журавлев.

Она, водя пальцем по странице и шевеля губами, нашла его фамилию в журнале. Покачала головой.

— Извини, мой хороший, еще рано. Потерпи чуть-чуть, я через часик сама приду, — сочувственно вздохнула она.

Подавив желание упасть на колени и расплакаться, Матфей развернулся и зашагал в палату.

Реальность расплывалась дымовыми кольцами, воняло алкоголем и табаком.

Матфей подошел и открыл окно. Жадно глотнул свежий, влажный воздух осени.

— Эй, меня же продует! — заплетающимся языком возмутился старик.

Матфей проигнорировал его.

И тогда ад грянул на землю — Егорушка запел. Отвратительным пьяным голосом, очень громко. Нестерпимо громко.

— Комбат-батяня, батяня-комбат, — вопил он. А потом перескакивал на: — Ой мороз, мороз! — И на: — «Отцвели уж давно хризантемы в саду». — Ни одну песню по сложившейся традиции он не знал целиком: — «Парней так много холостых, а я люблю женатого!».

Матфей готов был голыми руками задушить этого сумасшедшего!

— Заткнитесь! — рявкнул он.

Старик на секунду замолчал, а потом соскочил с кровати и стал бить чечётку.

— Калинка, калинка, калинка моя! — голосил он

— Старый черт, — бессильно простонал Матфей. В бешенстве соскочил с кровати и, схватив старика за грудки, хорошенько встряхнул. — За-мол-чи! — по слогам отчеканил он.

— А нам все равно, а нам все равно, хоть боимся мы волка и сову, дело есть у нас — в самый жуткий час мы волшебную косим трынь траву! — с деланным испугом заорал Егорушка.

Вместе со звуком в лицо Матфею брызнули слюни и отвратительный кислый запах перегара, табака и квашеных огурцов с чесноком.

Матфей отпрянул от старика. Выскочил из палаты. Очень хотелось нажаловаться на этого клоуна, но двор в Матфея с детства вбил, что ябеды долго не живут. И он пошел в туалет.

Вернулся. Егорушка все еще перебирал свой репертуар. Матфей сдался.

— Черный ворон, черный ворон, что ж ты вьёшься надо мной? Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой, — начал старик.

Матфей тихо подхватил, прикрыв глаза:

— Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой.

Старик убавил голос и подстроился на подпевку.

— Что ж ты когти распускаешь над моею головой? Ты добычу себе чаешь, чёрный ворон, я не твой…

Все в Матфее поднялось, расправилось. Стало легче, спокойней. Боль отступила, на душе просветлело. Захотелось поплакать, но присутствие старика сдержало подступившую волну.

Он вздохнул, открыл глаза. Перед ним стояла медсестра.

Матфей залился краской. Медсестра, шмыгнув носом, поспешно отвернулась, пряча слезы. Сделалось еще больше неловко.

Он не слышал, как она вошла. Старик наверняка видел, вот и замолк, а ему даже не гыкнул. Он этому Егорушке сегодня точно темную устроит и не посмотрит, что тот старпёр.

— Хорошо поёшь. Давай я быстренько тебе сделаю, а то заслушалась, а у меня еще таких — семеро по лавкам, — защебетала она, надламывая ампулу и набирая шприц. — Ты не переживай, тут врачи хорошие — вылечат тебя.

Она поставила укол и быстро вышла, к большому облегчению Матфея. К старику она даже не повернулась — видно и её он достал.

Егорушка на удивление смолчал.

Матфей встал, чтобы сказать этому провокатору пару ласковых, но с койки тут же послышался угрожающий храп.

— Ну и денёк! Такой сосед — ста стоит. Да и чёрт с ним! — махнул рукой Матфей.

Ему тоже захотелось спать. Он снова лег.

Матфею приснилась девушка в красном платье с сиреневыми глазами. Она пела ему о черном вороне и о смерти. А потом он провалился еще глубже, в другой сон.

Из крана капает вода.

Жарко.

Вбегает в дом и пьет воду прямо из-под крана.

— Пши-ши-к!

Холодно.

Над ухом открыли шипучку.

Нет-нет, шипучка в ухе — это перекись капнули, и теперь она щекочется внутри. Она повсюду — в голове, в руках в ногах, он сам шипучка, что капает из крана.

— Кап-кап.

В трубе темно и слизко. Хочется капнуть себя на свободу.

— Кап-кап.

Он река — он течет вспять.

На дне темно.

Он выныривает в незнакомой комнате.

Ночь. В окно заглядывает красноватая луна и пятиконечные звезды. Они настолько большие и яркие, что кажутся не настоящими, а вычурными аппликациями.

Он привыкает к полумраку. На кровати сидит девочка, ее длинные, белые волосы, как будто дают дополнительный свет. Она устраивает на подушке рядом с собой тряпичную куклу и, подтыкая под нее одеяло, тихонько втолковывает ей:

— Вот, Гуленька. Вот так, лапочка, теперь не замерзнешь. Извини, что я одеяло с тебя стянула. Я во сне на драконе летала, вот и размахалась крылами.