Бумажные души - Сунд Эрик - Страница 80

Как и почти везде в Стокгольме, в доме Луве есть клеть, которую тянут между этажами вверх и вниз на веревках или цепях. Она называется лифт, и я помню, как каталась в такой клети, давным-давно или во сне.

Лифт небольшой, мы все не вмещаемся, и уезжают только Видар с Нильсом. Лифт смешит Видара, и его смех эхом разносится по дому.

Лестница ведет мимо множества дверей. Двери почти как в Витваттнете – деревянные, с настоящими ручками, и на них есть имена, некоторые странные, потому что за этими дверями живут люди из других стран, а не только шведы.

У двери наверху нас ждут Нильс и Видар. На двери написано “Луве Мартинсон”.

Оливия стучит, и Луве открывает.

Он-она что-то печет: пахнет сладко, вкусно.

Я делаю маленький глоток сока – ничего вкуснее я в жизни не пила. Стараюсь, чтобы стакана хватило надолго. У Видара и Ингара-Нино уже почти ничего не осталось, да и печенье на их тарелках кончилось.

У меня самой на тарелке три медовые вафли. Я откусываю кусочек и долго жую.

– Как вы думаете, мы с Видаром сможем повидаться с Пе? – спрашиваю я.

Луве сидит в большом мягком кресле. Кивает, склоняется вперед и складывает ладони, будто в молитве.

– Я вообще не понимаю, почему вас к нему еще не отвезли. Но я постараюсь устроить встречу.

Мы сидим в таких же креслах, что и у Луве. Кресло чудесное, в таком хочется сидеть долго-долго.

Луве что-то серьезно обдумывает.

– Я могу сказать, что вы с Видаром скучаете по отцу и матери и очень страдаете от того, что не видите их. Что вы можете заболеть, если вам не разрешат увидеться с родителями, а это очень плохо.

Я киваю и смотрю на остальных. Ингар-Нино понимает, но Видар, кажется, даже не слушает: ему больше нравится рассматривать все, что есть в этой большой комнате.

У Луве пахнет клеем и еще чем-то – запах для меня новый, от него немножко щиплет в носу. Луве говорит, что комнаты недавно переделаны, покрашены и оклеены обоями, поэтому тут до сих пор пахнет краской.

А так эта комната, наверное, самая красивая во всем Стокгольме. В потолке проделано большое окно, которое ведет прямо к небу, и мы как будто сидим во дворике. На стенах у Луве нет как-бы-картин, которые или мигают и верещат, или просто черные. У Луве настоящие картины, очень похожие на ту, что висела у меня над кроватью, с русской усадьбой, – картину, которая погибла, когда горел дом.

К счастью, дневники мои уцелели, потому что Пе перепрятал их, увез на остров под названием Рогхольмен. А “Драгоценности королевы” и другие книги сгорели.

У Луве несколько книжных полок с сотнями книг. Можно читать, какую хочешь – просто не верится. Полицейские сказали, что Пе написал шестнадцать книг, в одной из них говорится обо мне и о нашей жизни в Витваттнете. Мне ее показали и дали почитать.

Иногда было очень похоже на мои дневники, хотя Пе кое-что изменил.

Я еще не решила, нравится мне то, что он сделал, или нет.

Луве задумчиво смотрит на нас.

– Нино, может быть, ты расскажешь, что чувствуешь, живя в Стокгольме? Что тебе здесь нравится?

Ингар-Нино берет меня за руку.

– Странный вопрос, – говорит он. – Стина же теперь здесь.

Он поводит по моей ладони пальцами (мне чуть-чуть щекотно), а потом говорит:

– Душ. Показали, как надо.

Луве кивает.

– Хорошо… А еще?

– Наша комната в больнице.

Я понимаю, о чем он говорит. Где-то через неделю, когда у меня в голове все успокоилось, я перестала кричать и меня больше не рвало, мне разрешили жить с ним в комнате, где мы могли оставаться наедине. “Каждую ночь”, – думаю я, чувствуя, как удары сердца отдаются у него в ладони.

Эта комната – единственное, что мне нравится в Стокгольме по-настоящему.

Нам разрешили одолжить виолончель и никельхарпу, и неважно, что играть по вечерам и по ночам нельзя.

Комната Видара рядом с нашей, там полно игрушек. Я знаю, брату его комната тоже нравится. Он-то здесь точно счастливее, чем дома в Витваттнете, и это хорошо, хотя и странно.

– Что будет после суда? – спрашиваю я.

Я знаю, что такое суд, потому что Тинтомаре тоже случилось попасть под суд.

Но этот суд будет другим, потому что полицейские считают, будто Пе и Эм скверно обошлись со мной, Видаром и Ингаром-Нино. Я совсем не согласна с полицейскими. По-моему, Пе никогда никому не причинял зла с умыслом.

Эм, конечно, злая, но не настолько, чтобы сажать ее в тюрьму. Единственный настоящий негодяй – Валле, но следствие по его делу завершено. Он понес наказание.

Мне хватает ума, чтобы помалкивать об этом.

– После суда вы и Нино переедете в специальный дом, где вам будут помогать, – говорит Луве, – а Видара, если я правильно понимаю, готова принять одна семья.

“Да, так полицейские и говорили”, – думаю я, и мне тут же делается плохо.

Луве снова задумчиво смотрит на меня.

– Но вам этого не хочется, да?

– Не хочется, – говорю я. – Никому из нас не хочется.

Особый дом – это, может, и ничего, мы с Ингаром-Нино будем жить там примерно как в больнице: кто-то будет приходить, проверять нас.

Но “семья” значит, что Видар будет жить где-то еще, с новыми папой и мамой, может, за много миль от нас.

– Это несправедливо, – говорю я, глядя на Видара. – Надо, чтобы он жил с нами.

Луве откидывается на спинку кресла.

– Я ничего не могу вам обещать, но я сделаю все, чтобы помочь вам и найти другое решение.

– А еще печенье осталось? – спрашивает Видар.

– Хватит, – шепчу я и строго смотрю на него. – Это невежливо.

– Ничего страшного. – Луве встает. – Я принесу. Налить вам еще сока?

Мы, все втроем, киваем, и Луве подходит к завитой лестнице, которая ведет вниз, на кухню. Мне нравится этот дом в доме. Можно пожить в таком месте, а потом вернуться домой. Видар на одном этаже, а мы с Ингаром-Нино на другом.

Я зарываюсь пальцами ног в мягкий ковер под столом Луве. Он соткан из бесчисленных мелких нитей, и я представляю себе, что ковер – это трава между нашими домами в Витваттнете. Летом трава прохладная от утренней росы. Она так сильно пахнет, что я чувствую ее цвет. В дождь наливаются лужи, а иногда трава сухая, ломкая, как сено, и пахнет солнцем.

А в Стокгольме травы мало. Она или жесткая, как камень или асфальт, или скучная, как линолеум.

Вот о чем думаю я, Стина из Витваттнета, когда мечтаю уехать отсюда.

Я поднимаю глаза на голубое небо, видное через окошко в потолке. Да, небо здесь такое же, как там.

Жанетт Чильберг выглянула в открытое окно кабинета. В равнодушный гул уличных кафе и по-летнему редких машин время от времени вторгались резкие крики морских птиц. В домах напротив люди снова начали выходить на балконы.

Жанетт, всю жизнь прожившей в Стокгольме, начинала надоедать манера обитателей столицы идеализировать скандинавское лето. А ведь наша осень предлагает такие возможности, думала она. Выйти под дождь, в запах прелых листьев, и предаться размышлениям о смерти. Но мы, едва на улице стемнеет, отгораживаемся от темноты сериалами и начинаем приводить себя в форму к следующему лету. Нам все кажется, что лето – это настоящая жизнь, что смерть далеко, но на самом деле летом смерть куда коварнее, чем осенью. Осенью она честнее, она – понятна. Темно, холодно и сыро, как в могиле.

Запищал интерком. Жанетт закрыла окно, заглушив звуки лета, и включила динамик.

– Здравствуйте, Жанетт, – сказала молодая телефонистка. – Вам звонят из Соединенных Штатов, из Чикаго.

– Так… А кто?

– Она говорит, что ее зовут Стина.

Встретившись со Шварцем у дверей управления, чтобы отправиться пить обещанное пиво, Жанетт уже могла изложить ему историю, которая отвлекла бы его от вопросов о новой работе – о ней Жанетт не могла и не хотела говорить.

Они выбрали первое же приличное место – маленькую пивную, такую маленькую, что Жанетт раньше не обращала на нее внимания. В дальнем конце бара нашлась пара свободных стульев, а вообще в баре было многолюдно и шумно, хотя дело еще только шло к восьми.