Бумажные души - Сунд Эрик - Страница 50

Новая Каролинская больница работала всего год, но больничный запах уже въелся в стены. Столь же удивительной казалась Ларсу Миккельсену царившая здесь пустота: койки стояли порожними чуть не в каждой второй палате. Ларс не следил за подробностями скандала вокруг больницы, но знал, что ее работа вписывалась в концепцию ценностно-ориентированной медицины, каковая концепция, по словам консультантов, являлась для организации здравоохранения неким универсальным решением.

Концепция концепцией, только при чем здесь пустые кровати, подумал Лассе, оглядываясь в поисках лифта, к которому его направили.

Критика новой концепции здравоохранения мало чем отличалась от критики, которой подвергалась реорганизация полиции; Лассе начинало казаться, что у полицейского управления и этой больницы в целом схожие проблемы. Цели так и не были достигнуты: что руководство, что сотрудники весьма смутно представляли себе, как организовать рабочий процесс. Ни полиция не сумела найти общий язык с гражданами, ни больница – с пациентами. То, что подавалось как рентабельное, обернулось слишком дорогим, а все потому, что крупную организацию попытались загнать в рамки некой универсальной модели.

Так всегда бывает с едиными подходами, подумал Лассе, входя в лифт. Продавать мысль о чем-то универсальном, что якобы подходит всем, – это либо фантазии, либо жульничество, неважно, идет ли речь об одежде или о медицине.

Более осведомленный в этих вопросах Луве объяснял, что идея ценностно-ориентированного здравоохранения обязана своим появлением промышленному производству. Новая Каролинская довольно эффективно работала с простыми недвусмысленными диагнозами; проблемы начинались, когда дело доходило до пациентов с несколькими заболеваниями. Пожалуй, пациентов можно было бы представить как конкурирующие друг с другом продукты, и при таком раскладе Каспар оказывался неконкурентоспособным.

Выйдя из лифта, Ларс прошел еще пару коридоров до отделения, где лежал Каспар. Уже знакомая ему надзирательница сидела на стуле напротив открытой двери и читала. Увидев Миккельсена, женщина сложила газету.

– Рука заживает хорошо, – сказала она. – Но он в каком-то неопределенном состоянии. Никто не понимает, чем оно вызвано. По-моему, на него какое-то лекарство действует.

Каспар потерял много крови; в “скорой” он ненадолго, буквально на полминуты, перестал дышать, и на те же полминуты у него остановилось сердце.

Заглянул на ту сторону, подумал Лассе.

– А в чем оно выражается, это неопределенное состояние?

Надзирательница пожала плечами.

– Он между сном и явью. Спит с открытыми глазами, разговаривает во сне. Хотя через равные промежутки времени оживляется и выглядит довольно бодрым.

Надзирательница кивнула на открытую дверь. Каспар, с забинтованной левой рукой, лежал на спине. На стуле рядом с его кроватью сидел Луве.

Лассе вошел в палату. Он не мог понять, спит Каспар или нет: глаза мальчика были закрыты, но руки шевелились, пальцы подрагивали, постукивали по одеялу. Умиротворенное лицо казалось детским как никогда.

Луве взял в руки блокнот.

– Я записал и расшифровал все, что услышал от него сегодня утром. Вот…

Он с задумчивым видом полистал исписанные страницы, но не успел закончить фразу: с кровати послышался стон.

Я так много хочу рассказать тебе

о медведице, которая позволила мне спать рядом с ней, чтобы я не замерз,

об улье за большим домом,

о том, что я чувствовал, когда сунул руку в улей и ел мед,

о том, как щекотно было, когда по мне ползали пчелы,

о том, как жгло руку, когда я выковыривал ножом свинцовую пулю,

о шуме леса, о его сухом скрипе и стоне, о тянущей болотной песне,

о старой, тощей и костлявой косуле, которая забилась в какую-то дыру, чтобы умереть, и которой я помог умереть, потому что у меня был нож,

о лосихе с лосенком, которые вышли к болоту в нежном зареве морошки, и о безнадежной песне кроншнепа на лесной опушке,

они всегда здесь, сказал я, а мы просто гости,

я хочу рассказать тебе о мозге, что похож на шляпку гриба, а спинной мозг – его ножка, и нервы уходят в почву, высасывают оттуда соки,

о том, что все живое в мире господнем устроено одинаково,

о галактиках, о лепестках цветов, ракушках, снежинках, крыльях насекомых, человеческом теле, атомах и внутренних пространствах, об идеальных эллипсах и кругах,

об Утренней Звезде, за которой я следовал месяцами, борясь за жизнь,

об Утренней Звезде, да, много сказать об Утренней Звезде, когда время не имеет значения,

о том, что она светится ярко-красным,

о том, что она вращается задом наперед,

о том, что это единственное небесное тело, чьи сутки дольше года,

о том, что она, совсем как мы, летит в будущее вперед спиной,

время не прямая дорога, говорю я тебе, но лабиринт, и если в лабиринте прислониться к стене, к любой стене, то можно услышать собственные шаги, услышать, как идешь по ту сторону стены.

На ясном небе звезды, по нему протянулась жемчужная нить,

мы плывем в первобытном бульоне, в воде, сверкавшей еще до счисления времен,

мы уплываем каждый к своему горизонту,

ты к ночи, я – к утру,

я больше не вижу тебя, но слышу, как ты плачешь, воешь, как страдающий зверь, и мне горько, что так вышло,

для тебя расстаться было как разорвать живую плоть, но для меня – не мучительнее, чем закрыть глаза,

теперь мы уплываем друг от друга,

звезды вверху, совсем как мы, медленно движутся, удаляясь друг от друга,

иные еще горят, другие давно потухли, и то, что мы видим, есть исчезающий свет, сиявший в начале времен,

скоро я перестану слышать твои жалобы,

ты далеко, и я замечаю, что начинаю забывать тебя,

было ли у тебя вообще лицо, запах или голос?

может, тебя и вовсе не существовало?

и то, что я принимал за нас двоих, было лишь частями меня самого,

или мы были частями друг друга, ты была атом в ногте моего большого пальца, а я – галактикой в слезе, которую ты пролила ребенком,

ты была мной, я был тобой,

вокруг меня вдруг колышется море,

от вечности перехватывает дыхание,

все начинается сначала, по кругу, по кругу, и я громко смеюсь, потому что знать это так просто.

Теперь я вижу, что звезды надо мной – это маленькие дырочки в ткани,

что из белой комнаты падает свет, и я вижу там женщину-мужчину,

женщина-мужчина – как мы: мужчина и женщина в одном теле,

и я снова вспоминаю тебя и понимаю, что должен найти дорогу назад, к тебе,

я так много хочу рассказать тебе,

как за мной гнались,

как заперли в страшной комнате,

как я бегал под землей,

как не знал ничего ни о чем,

как забывал данное мне ложное имя, но не забыл имя настоящее,

как не мог говорить,

но теперь я слышу, как я говорю, и женщина-мужчина берет меня за руку,

по дороге на север, говорю я сначала,

железная повозка, говорю я потом и слышу, что говорить труднее, чем думать.

Яблоки полуприкрытых глаз двигались, как в фазе быстрого сна. Луве включил диктофон в смартфоне и взял Каспара за руку.

– По дороге на север, – произнес мальчик высоким хриплым голосом. – Железная повозка…

Он открыл глаза, и Луве сразу заметил, что взгляд мальчика стал осмысленным, чего он не наблюдал во время разговора в Крунуберге.

– Я так много хочу рассказать, – продолжал Каспар. – Я спал в снегу, проснулся рядом с медведицей, построил шалаш… Орлиные яйца нашел, улей нашел, не знал, где я…

Совсем не то что утренний бред, подумал Луве. Даже при том, что фразы больше походили на фрагменты, а информация была обрывочной.