Бумажные души - Сунд Эрик - Страница 37

Вскоре он снова с головой ушел в работу. Время от времени мальчик склонял голову к плечу, словно оценивая результат своих трудов, добавлял тень или высветлял участок обнаженной кожи. Мелкие мышцы у губ подергивались – еще один признак сосредоточенности.

Вдруг его явно что-то обеспокоило. Каспар поерзал на стуле, сунул свободную руку под стол и провел ладонью по штанам из тонкой ткани. Из-за столешницы Луве было не видно, но он понял, что у мальчика эрекция и она причиняет ему неудобство.

На лбу у Каспара обозначилась морщина. Он отложил розовый карандаш и взял красный.

Теперь рука ходила тяжело, штрихи стали резкими, прерывистыми, а когда Каспар взялся за черный карандаш, рисунок превратился в ни на что не похожее месиво черных обрывков на темно-красном фоне.

– Там-там, та-ра-там…

Мальчик тихо напевал ту же мелодию, что и утром.

Потом Каспар отложил карандаш и блестящими глазами уставился на Луве.

Во взгляде было что-то похожее на удивление, сменившееся мольбой.

– Помоги мне, – прошептал Каспар.

Лассе вздрогнул, и тут Олунд схватил его за руку.

– Вот черт. Ты слышал?

Лассе шикнул на него. Не надо обсуждать происходящее прямо сейчас, каким бы поразительным ни был тот факт, что мальчик впервые за две недели произнес связную фразу.

Экран компьютера показал зевающего адвоката – тот явно не осознал важности произошедшего. Зато соцработница подалась к экрану и следила за беседой, широко раскрыв глаза.

Луве, сидевший в допросной по ту сторону стекла, явно пришел в волнение.

– Я здесь именно для этого, – сказал он. – Чтобы помочь тебе.

Каспар пошевелил губами, словно хотел еще что-то сказать, но не смог. Слеза скатилась по щеке к уголку рта. Выпуклость между ног исчезла. Интересно, подумал Лассе, заметил ли Луве эрекцию.

– Я обязательно помогу тебе, – сказал Луве. – Ты только скажи, что мне нужно для этого сделать.

Лассе отметил, что Луве по возможности избегает вопросов и предпочитает говорить утвердительными фразами. Он понимал, почему Луве выбирает именно такие формулировки. У Каспара вопросы ассоциируются с допросами, которые проводят наделенные властью люди, и с ощущением собственной уязвимости.

Мальчик снова попытался что-то сказать, но сдался и посмотрел на изображение обнаженных тел.

Луве улыбнулся ему.

– Если хочешь, продолжай рисовать.

Каспар помотал головой. Вот и еще один жест, который может сойти за общение, подумал Лассе. Мальчик уже демонстрировал, что понимает обращенные к нему слова, но это было больше похоже на подчинение приказам. Теперь Каспар недвусмысленно отвечал на вопрос о том, что он чувствует и думает.

Он не хочет рисовать.

– Может, ты хочешь заняться чем-нибудь другим, – сказал Луве.

Фраза ближе всего к вопросу, отметил Лассе.

Каспар закрыл глаза; Лассе даже подумал, не уснул ли он. Но вот мальчик каким-то судорожным движением поднял руки: правую вперед и вправо, левую – к левому плечу. Пальцы напряглись, мизинец правой руки оттопырился.

– В расшифровке энцефалограммы что-нибудь говорилось о судорогах или эпилепсии? – спросил Олунд.

– Вроде нет, – ответил Лассе.

– Нервные тики?

– Не знаю.

Каспар расслабился так же внезапно, как принял странную напряженную позу. Лассе услышал тихий вздох.

Мальчик потянулся за карандашом и взял лист бумаги.

Сначала он провел поперек белого листа черную горизонтальную черную линию, потом еще одну, пониже. За этими двумя последовали еще несколько горизонтальных линий, которые оказались перечеркнуты вертикальными.

После этого рисунок стал обретать подробности. Возможно, дело было не в рисовании.

“Интересно”, – подумал Лассе, увидев, что начинает появляться на бумаге.

Дорогой Ингар,

Прости-прости-прости меня за то, что я так долго не писала. Дневник не любит лежать захлопнутым, словно закрытый глаз. Он должен быть открытым, должен видеть мир и рассказывать о нем.

Но как же мы измучились! Недород в этом году еще хуже, чем в прошлом, хотя теперь виной ему засуха. Солнце светит жестоко, дождей нет месяцами, кашу варим из лишайника, а ягоды так сморщились, что похожи на камешки. Иногда мы по несколько дней остаемся в кровати, не в силах пошевелиться.

Видар часто болеет, Пе водил его к Старейшинам за советом. Но чем они могут помочь? В доме Старейшин горы изящного столового серебра, но нет еды.

Иногда в лесу пахнет дымом пожаров. Отец говорит, что лес горит на востоке и на юге. Говорит, что безопаснее оставаться дома, вообще не выходить. Но не разумнее ли бежать на хутор, куда огню труднее добраться?

Однако в моей жизни есть не только беды. Прошлой ночью я рано легла спать. Отец сел у моей кровати и сжал мне шею руками. Не бойся, сказал он, а если будет больно – думай об Ингаре, о том, что ты скоро снова его увидишь. Прими же этот дар, Стина.

И я приняла этот дар!

Давно уже ночь не водила меня в столь чудесные места. Никаких слов не хватит, чтобы описать то, что мне довелось испытать; все печали земные, все каменистые ямы позабыты. Если я срастусь с тобой, то что мне жестокие лихорадки жизни.

Рано утро я проснулась, вышла из дому и направилась по тропинке в лес. Я уносила с собой пережитое во сне; я начала понимать, как все выглядит на самом деле. На болоте, которое прежде было затхлым болотом, раскинулись прекрасные бухты и роскошные пляжи, а у горькой утренней росы был вкус самых сладких полевых ягод.

Жизнь наконец показалась мне сносной. С какой чудесной быстротой мне это явилось!

Но даже если в моей жизни есть не только беды, бед все же много.

Сначала у меня пошла носом кровь (теперь такое бывает почти каждый день), а потом голова закружилась так, что я едва не лишилась рассудка, и мне снова пришлось лечь в постель.

Ты знаешь, что у меня над кроватью висит картина. Залитый солнцем крестьянский двор, амбары, сеновалы; куры что-то клюют – немного похоже на нашу деревню. Широко раскинулись поля, желтые от обильного урожая. Картина висела у меня над кроватью всегда, и я видела в ней лишь счастье и солнечный свет. А когда я сегодня утром лежала в постели со свернутыми лоскутками в носу, чтобы унять кровь, я наконец увидела то, что хотела показать мне картина.

За подворьем тянется узкий проселок. На нем тень мужчины, который ведет за руку малыша. Мне всегда казалось прекрасным, что они идут вместе – может, в поле, работать, а может, на озеро (оно где-то за пределами картины), освежиться в летнюю жару.

Внезапно я увидела то, что всегда было у меня перед глазами, но чего я до сего дня не замечала. На стене дома, из-за которой появляются тени, облупилась краска, иные доски потемнели, а желоб порос ржавчиной. И если во дворе трава зеленая и свежая, то на обочине, куда падают тени мужчины и ребенка, она выглядит блеклой, безжизненной.

Все это мелочи, но они меняют картину.

Солнечная идиллия лжива, она обманывает, пытается скрыть ужас.

Тень мужчины и ребенка – это про распад и порчу. На глазах у всех происходит что-то отвратительное.

Часы показывали уже начало одиннадцатого, когда комиссар уголовной полиции Жанетт Чильберг покинула Крунубергпаркен.

Некоторые места после Фридхемсплан напоминали Жанетт о прежней жизни. Бывший муж недавно переехал в мансарду нового дома у кольцевой развязки на Линдхагенсплан. Жанетт не видела окон его квартиры, но, проезжая мимо, ощущала его присутствие.

Надо же. Столько времени прожить с человеком – а химеру увидеть лишь после расставания. Оке был до крайности эгоистичным, если не сказать бездушным. Жанетт, сама того не желая, стала для него меценатом. Оке пользовался ее поддержкой, изменял ей, а когда дела пошли на лад, просто сбежал.