Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович - Страница 14

Тут-то он и встретил Фаину. Роковая женщина покупала редьку.

Саша никогда не видел таких волос, разве только в цирке. Они волнисто стекали к плечам, как что-то густое, наподобие меда, но были вместе с тем и подвижны. Волосы были матовые, хотя блестели на сгибах. На голове и на плечах они были легки, как и сама женщина, хотя, если смотреть только на них, казались литыми, тяжелыми. Удивительнее всего был, однако, их цвет. Волосы не были ни золотыми, ни пепельными, ни соломенно-солнечными, что само по себе тоже редкостно. Они были цвета расплавленной меди. Женщина не носила шляпы. Зеленый шарф, который служил ей платком, спустился ей на плечи. Она никак не могла его поправить — были заняты руки.

Из овощного ряда в мясной, затем в молочный, опять в овощной — все за ней, все следом. Интерес у него был сугубо ротозейный, ведь он слонялся без дела. Платок у женщины сполз окончательно. Она остановилась, соображая, куда бы поставить сумки. Вдруг Саша оказался рядом неожиданно для себя самого.

— Я вам помогу.

Она отдала ему обе сумки тотчас, не задумываясь и даже с некоторой досадой: где же он раньше-то был? Затем женщина повязала шарф и заговорила обо всем сразу.

Грибы и картошку она купила для соседки Берты Аркадьевны. Картошка, откровенно говоря, неважная, но другой не было. Очень удачно, что, когда уже нет сил таскать эти проклятые сумки, в самый такой момент — пожалуйста вам любезный молодой человек. Большое спасибо, большое спасибо. Купила вот еще рыбы и чесноку для Анны Макаровны. Теперь пропахнет чесноком вся квартира. Что поделаешь? Надо терпеть. Редька? Редька для Тимофея Гавриловича. У него больная печень, а редька, говорят, помогает. Правда ли, нет ли — она не знает. Вот у нее муж был фельдшер, так он однажды говорил… Ай, господи! Какой уж там фельдшер! Сам к старухе какой-то ходил лечить свои бесконечные фурункулы. Берте Аркадьевне картошка определенно не понравится. Тогда пусть сама ходит на рынок и таскает сумки. Спасибо, большое спасибо за любезность. Ее зовут Фаина. А как зовут его? Александр, Саша, значит. Очень хорошо. И как назло, эта гадкая погода. Скорей бы уж зима. Если Саша такой любезный человек, то не поможет ли он дотащить эти сумки до автобуса? А еще лучше — до такси. Если же такси не окажется, она прямо не знает, что делать. Но ей придется зайти еще в бакалею купить подсолнечного масла. Редька хороша с подсолнечным маслом…

Комната, которую она занимала в коммунальной квартире, показалась Саше пустой. Пуста она была как-то по-особому, не от бедности. Нарочно сделано, чтобы казалась пустой, хотя все необходимое в этой комнате было.

Разговор состоялся обыкновенный. Как обычно: «Извините, не прибрано». Как обычно: «Что вы, что вы! Не беспокойтесь». Потом хозяйка предложила чай. Гость долго ломался, а пока ломался, чай, слава богу, был готов и стоял перед ним на столе.

Говорила по-прежнему одна она и по-прежнему обо всем сразу. На рынке издалека она показалась ему жар-птицей. А обнаружилось, что это милая, но довольно-таки пустопорожняя болтушка. Саша окончательно в таком мнении утвердился. Он даже успел за этот час-полтора привыкнуть к ней так, словно они были знакомы с детства. Все это было забавно и совершенно в духе того веселого лоботрясничанья, в котором герой наш вынужденно пребывал. После пятой чашки он заметно осмелел и уместился на тахте в позе, благоприятствующей пищеварению. С тахты, кроме того, был виден будильник: Саша боялся опоздать.

Вдруг она перестала болтать и заинтересовалась гостем. Это было очень некстати. Это создавало досадное неудобство для него, так хорошо устроившегося после пяти чашек чая с пирогом. Хозяйка, видимо, сообразила, что пора, мол, перестать трещать о пустяках и для приличия хотя бы поинтересоваться гостем. Само по себе это делало ей честь. Но хорошо бы она проявила догадливость еще большую — не донимала бы человека расспросами. Саша решил, что порядка ради он сообщит ей свои анкетные данные, и прерванное блаженство возобновится.

Вышло все не так. Он рассказал ей о себе все важное, включая сто рублей в счет подъемных. Он сделал это охотно — к удивлению самого же себя. Уже потом, через много лет, он записал свое наблюдение: никогда — ни до, ни после этого — он не встречал человека, который мог бы слушать людей так, как слушала эта женщина. Новое качество было в ней так же неожиданно, как и сама ее болтливость. Ведь болтливые люди не бывают внимательны. Для этого они слишком поверхностны и непостоянны либо заняты только собой. Умение слушать — признак врожденного благородства. В этой способности нагляднее, нежели в чем ином, обнаруживается глубина души человека, зоркость его ума и непременная при этом доброта.

Позже он узнал, что именно такова была эта женщина с волосами из жестокого романса. А пока, дивясь новой перемене в ней, он рассказал, кто он таков, а она слушала, как умела слушать только она одна. Здесь не одно только было внимание. Живую мысль она схватывала на лету. Но многое ей не нравилось, она опускала глаза. Она простодушно радовалась Сашиным удачам, хотя чаще его жалела. Тетку его она возненавидела — это видно было. А над глупостью она посмеивалась тайно, про себя. Людей, про которых рассказывалось, она видела по-своему и отчетливо настолько, что их физиономии каким-то непостижимым образом отпечатывались на ее лице. Она их как бы изображала, сама того не желая. И при этом — ни слова. Живость лица и молчание. Это тоже странно было немного и немного беспокойно. Хотелось, чтобы она уже высказалась наконец. Желая вызвать ее на это, он рассказывал все больше, все подробней. А она молчала.

Наконец она сказала без всякой связи:

— Если вы философ, вы должны разбираться в часах.

Философ? А если и так, то почему он должен разбираться в часах?

— Почему? — спросил он.

— Спиноза был часовщик.

Странная женщина! Во-первых, Спиноза был не часовщик, он шлифовал оптические стекла. А во-вторых… Вот логика!

Но она засмеялась, и Саша понял, что это была шутка. Тем не менее будильник она переставила с этажерки на стол — все-таки о часах она заговорила не зря. Этот будильник у нее совсем испортился. Он звонит не тогда, когда нужно ей, а когда это вздумается ему самому, будильнику. Из-за этого она опаздывает на службу. Может, Саша попытается что-нибудь сделать? Она очень его просит. Ей сейчас нужно сходить — тут недалеко, а он за это время сделает для нее доброе дело.

Саша долго смотрел на закрывшуюся дверь. Черт знает что! Да она просто его эксплуатирует! То до автобуса ей помоги, то до дома. Теперь чини ей этот дурацкий будильник. Он встал, чтобы тоже уйти, но подумал, как бы из этого не вышло чего нехорошего. Вдруг она аферистка какая-нибудь? Скажет, что обворовали квартиру. Поди потом доказывай!

Он сел к столу и принялся разбирать будильник перочинным ножом. В будильнике Саша ничего не понял. Он возился долго, но достиг лишь того, что часы и вовсе остановились. Тогда чувство исследователя овладело им, он стал анализировать. Вот от пружины, причины движения, энергия передается на шестерню, на другие шестерни. В чем состоит гармония механизма и где тут может быть нарушение? Сосредоточенное и долгое усилие привело его в знакомое состояние, когда он мог бы вот так просидеть сутки.

Вдруг он вспомнил, что стрелка остановилась на восьми минутах одиннадцатого. Сколько времени прошло после того? Может, час, может, больше. Фаины все не было. Саша схватил свой мешок и, оставив на столе распотрошенный будильник, вышел в коридор. Разом, как по команде, приотворились двери соседей: здесь держали ухо востро. Повозившись с замком, Саша вышел на лестницу и сбежал вниз. Ему посчастливилось вскочить на ходу в трамвай.

На сборный пункт он не опоздал. Случилось другое, худшее. Вербовщик, веселый человек, сказал, что Саша не поедет. Минут двадцать назад тут была его сестра, женщина красивая, но рыжая… Дело едва не дошло до скандала. Она стала упрекать контору оргнабора в том, что тут совращают неопытных, вырывают из семьи ребят, положила на стол сотню, выданную Саше в счет подъемных, и потребовала назад его паспорт. По-человечески разговаривать с нею было невозможно. Пришлось уступить.