Год Быка - Омельянюк Александр Сергеевич - Страница 15

В это время ему примитивно завидовали даже «великие мира сего».

Немногие из популярных артистов испытывали на себе любовь толпы в такой мере, когда на руках несут не тебя любимого, а твою машину.

Кому-то было трудно пережить такое.

Тем более, когда вся эта слава достаётся молодому и талантливому самоучке, мальчишке, в общем-то, а не тебе – пахарю, мучителю самого себя.

Когда этот вызывающе красивый парень ни в чём себе не отказывает, не думает идти на сделки с начальством, не прославляет партию и правительство, гордо пренебрегает даже попытками поговорить с ним об этом – то кому-то, прятавшему свою совесть в карман, это было просто непереносимо.

Поэтому аполитичность Жана тоже раздражала чиновников от власти.

К счастью, директор Ленконцерта Георгий Михайлович Коркин не был номенклатурщиком, прекрасно разбирался в искусстве, особенно хорошо знал классику и эстраду.

Он неоднократно бывал во Франции, хорошо знал шоу-бизнес, понимал шансон. Ранее он был директором Мариинского театра, когда во Францию из его труппы сбежал Нуриев. По возвращению в страну его наказали, он потерял в должности, но Жан от этого, получается, выиграл.

Но над головой Жана Татляна стали сгущаться тучи.

В том же 1968 году его наказали «за недостойное артиста поведение», на год отменив гастроли по СССР.

Перед этим Жан не поладил с директрисой Орловской филармонии – известной и влиятельной персоной советской эстрады.

Как оказалось, у той всё было схвачено и в партийных кругах и в Министерстве культуры.

Она потребовала дать дополнительный концерт 30 декабря, из-за чего шестнадцать музыкантов из оркестра Жана Татляна не успевали к своим семьям в Ленинград на встречу Нового года. Но Жан не мог так подвести своих коллег-товарищей, с которыми всё было заранее оговорено и спланировано, и отказал её самоуправству.

Жан вообще всегда заботился о членах своего коллектива. Если на гастролях ему давали в гостинице номер люкс, а остальных музыкантов расселяли в общежитии, то он всегда протестовал и добивался для них приличных номеров в гостинице.

Та, в отместку, не подала автобус для музыкантов, чтобы отвезти их до вокзала, а вдогонку направила гневные письма по инстанциям.

Но в этих жалобах речь уже шла совсем о другом.

В них говорилось о том, что Жан Татлян ведёт себя на сцене развязно – ходит по ней с микрофоном в руках, и разговаривает с публикой!? Эту волну травли гения почему-то подхватили и некоторые газеты, опубликовав статью «Зарвавшаяся звезда». Эта маразматическая статья, в которой манеру певца свободно передвигаться по сцене и разговаривать с залом расценили как недостойную советского артиста, готовила общество к тому, что оно полюбило «не того» артиста, что эта любовь оказалась ошибкой.

Отец Жана был мудрым, многое повидавшим на своем веку, человеком, и у него были афоризмы на все случаи жизни. И в этом случае он, всё ещё семидесятилетним певшим в хоре, своим громовым, металлическим голосом, от которого даже бывало дрожали люстры, сказал бы своему младшему:

– «Сын мой, жизнь – это лестница вверх и вниз! И я желаю тебе всегда держаться подальше от двух дверей – казенных и больничных!».

Отец Жана, вообще, в своё время признал, что совершил жуткую ошибку, уехав из Греции в СССР, всю жизнь жалея об этом.

И теперь от больших физических нагрузок, ещё и «сдобренных» моральными мучениями от несправедливой критики и травли, Жан просто не выдержал. У него буквально начались физические приступы удушья.

И для него это теперь стало вопросом жизни – быть или не быть, петь или не петь. А не петь он просто не мог. Для Жана было просто унизительным, что он считался не выездным. Он постоянно ощущал себя «черной костью», и не мог смириться с положением человека второго сорта.

У нас никогда не любили гениальных и талантливых людей, тем более чувствующих себя внутренне свободными, втайне завидуя им.

Жан раздражал коллег по цеху нежеланием примкнуть к тому, что сейчас называют мерзким словом «тусовка», а начальников от культуры – своей независимостью, благородством и природным аристократизмом.

И стоило какой-нибудь серости свою критику постепенно превратить в травлю высунувшегося из общей массы гения, как тут же её подхватывала свора цепных, бешеных псов, от злобы брызгавшая слюной, доходя в своей «критике» просто до абсурда. Попросту Жана ревновала к народу и местная партийная элита. Один местный партийный босс, секретарь провинциального обкома, как-то открыто возмутился, увидев огромную афишу с изображением Жана Татляна на фоне блеклой галереи местных передовиков производства:

– «До каких пор будет это безобразие?!».

После чего он послал в ЦК КПСС гневный донос на него. Отвечая на вопросы интересующихся его популярностью, Жан шутливо объяснял:

– «Природа моя такая, характер. Беру всё налегке!».

Но над головой Жана продолжали сгущаться тучи. А зацепок и всякого рода удавок, которые мешали Татляну жить, было хоть отбавляй!

И хотя он был очень популярен среди народа в 60-ые годы, но чиновники от власти его уже просто «душили» со всех сторон, всячески ограничивая его свободу и популярность.

Но генетическое непринятие несвободы, в конце концов, дало о себе знать. Ведь в СССР из Греции Жана привезли в пятилетнем возрасте, когда под воздействием, в том числе и окружающей среды, уже были заложены основы его характера и поведения.

С самой колыбели Жан Татлян был свободным человеком. И этого ощущения свободы ему не хватало, особенно в последние годы жизни в Советском Союзе.

Кроме того, у него тогда просто не было иного выбора.

Как артист, как певец, он уже не видел для себя никаких творческих перспектив, и прекрасно понимал, что никогда не сможет реализовать то, что бурлило внутри его щедрой души и мечтало выплеснуться наружу.

Ему было почти двадцать восемь лет, а его уже душило ощущение, что он упёрся головой в потолок, расти больше некуда.

И тогда Жан решил последовать примеру старшего друга Жака Дуваляна и уехать из страны, причём тоже в Париж.

Перед отъездом из Советского Союза, он в 1970 году на прощание посетил Армению, Ереван.

В СССР оставалась мама Жана. Но она была волевой и мудрой женщиной, на прощание сказав сыну:

– «Если ты считаешь, что тебе за границей будет лучше, то поезжай!».

Что интересно, такой жизненный поворот в его судьбе и ещё долголетие Жану Татляну предсказал легендарный маг и парапсихолог Вольф Мессинг, с которым тот как-то давно встретился на гастролях в Куйбышеве.

Жан Татлян всегда считал себя настоящим шансонье, в классическом и историческом понимании этого слова, когда ещё их звали трубадурами в Европе, или ашугами на Кавказе и Ближнем Востоке. Это были уличные певцы, которые в своих, ими же сочинённых песнях рассказывали простые житейские истории. Поэтому в каждой их песне был свой маленький сюжет, сценарий – лирический, драматический или комический.

И каждый раз их песня доносилась до слушателей по-разному, в зависимости от настроения певца, его состояния. И разве фонограмма может передать это меняющееся состояние?

И всё, что Жан Татлян пел с самого начала своего творческого пути, по его глубокому мнению относилось к шансону, в классическом его понимании. И до сих пор Жан Татлян является его ярким представителем.

И все песни Жана – это творческий отголосок его биографии, лирический дневник всей его жизни. И к этому он стремился ещё в 60-ые годы, когда жил в СССР. Особенностью этого стиля является не только музыка, но и особое, доверительное, душевное взаимоотношение со слушателями. Потому Жан всегда и имел у них оглушительный успех.

В 1971 году в составе туристической группы он вылетел в Париж с одним чемоданом и гитарой сроком на 10 дней.

А там попросил политическое убежище. Через много лет знающие люди сказали ему, что он тогда вовремя уехал. Ведь одним из основополагающих принципов Советской власти был: «Кто не с нами, тот против нас!».