Философия кошки - Елизаров Евгений Дмитриевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/61
• Следующая

Впрочем, острая наблюдательность и привычка к интеллектуальной работе не могут не принести свои плоды, и с течением времени что-то начинает проясняться в сознании моей довольно смышленой от природы питомицы; и вот однажды, когда на бортике ванны перед самой ее мордочкой вдруг оказывается мой локоть, она, вопросительно взглянув на меня, словно ища подтверждения какой-то внезапно мелькнувшей догадке, бросается облизывать его своим шершавым язычком.

Его поверхность сплошь покрыта острыми роговыми наростами, – эти образования помогают кошке ухаживать за своей шерсткой. На ощупь же человека они вызывают прямые ассоциации с наждачной бумагой, поэтому движение ее язычка отнюдь не сопровождается приятными ощущениями; но я не пытаюсь отнять руку, чтобы не сбить течение ее уже начинающей различать смутные очертания истины мысли.

Понятно, что любой претендующий на объективность своих результатов анализ обязан отвечать строгим правилам, диктуемым методологией исследования, в противном случае все получаемые в его ходе выводы не будут иметь абсолютно никакой ценности. Знание этих незыблемых истин, как видно, не чуждо и многое перенявшей от человека четвероногой породе естествоиспытателей, ибо уже через пару дней кошка отваживается на что-то имеющее вполне отчетливые контуры экспериментальной проверки рождающихся у нее гипотез. Как только я выхожу из ванны, она, превозмогая свою всегдашнюю неприязнь ко всему мокрому, не дожидаясь, когда просохнет дно, вдруг спрыгивает вниз и начинает тщательно и систематически обнюхивать его. Охваченная азартом исследовательской погони за уже показавшейся, но все еще ускользающей истиной, кошка бродит прямо по теплым лужицам не стекшей воды. Она все еще старательно отряхивает каждую свою лапку, но в эту минуту в исполняемом чисто механически, «без души» действии уже нет и следа обычной брезгливости, все еще не дающаяся разгадка заставляет ее забыть обо всем второстепенном и преходящем. Она только громко фыркает и шумно трясет пропеллерами своих ушей всякий раз, когда вода попадает в ее носик.

Но (эврика!!!) наконец ее осеняет, и в один прекрасный день я с глубоким изумлением вижу, как в очередной раз обнюхав всю ванну моя питомица вдруг ложится спиной прямо на ее мокрое нагретое чугунное дно и, охваченная какой-то звенящей праздничной эйфорией, с подъемом, с радостным воодушевлением начинает… намывать свой живот! По всему видно, что сейчас все в этой юной исследовательнице загадочного поведения хозяина поет: она совершила одно из, может быть, величайших открытий своей жизни, ей удалось разгадать нечто, не вмещаемое никакими инстинктами, свойственными ее хвостатому племени.

Радуясь вместе с ней, я протягиваю руку, чтобы погладить, и резонирующее пространство моей маленькой ванной комнатки тут же переполняет ликующее победное крещендо захлебывающегося счастливого мурлыканья.

В следующие два дня картина повторится, но теперь она уже не будет тратить время на изучение дна, а сразу же приступит к своему туалету. Как кажется, на третий она потеряет всякий интерес к моей ежевечерней процедуре; впрочем, оно и понятно – все познанное обречено дрейфовать к периферии внимания, его центр постепенно занимают интриги каких-то иных, наверное, не менее захватывающих, сюжетов, но сейчас нужно признаться: счастливая кошка, «принимающая ванну», производит неизгладимое впечатление.

Потребность в познании человека, переятие его образа жизни – в крови у домашней кошки. Может быть, оно не всегда и не всем бросается в глаза; а скорее всего мы и сами не способны видеть, и потому находим лишь слепое подражание нам, лишь копирование каких-то наших привычек, да и то не у всех, а только у отдельных представительниц ее вида, но все же это – так. Кстати, и в «обезьянничании» маленьких детей проявляется все то же – не просто слепое бездумное подражание, но стремление если и не проникнуть, то хотя бы на минутку заглянуть в таинственный и манящий мир взрослых, пожить их жизнью.

Самый яркий и, как кажется, самый распространенный пример – это неистребимая ни у какой кошки тяга к нашей постели. Нет, здесь вовсе не стремление занять обладающее высоким рейтингом спальное место рядом с вожаком семейной стаи, – это все то же (от добросовестности служения) стремление постичь нашу сложную противоречивую природу.

Впрочем, в проявляемом упорстве явственно видятся не только дерзкие притязания кошки на равенство, – открытая декларация какого-то таинственного, выражаясь полным тайн возвышенным языком философии, трансцендентального (то есть не объяснимого ни нами, ни ею самой) родства с человеком во весь голос звучит здесь. Поэтому отказать ей в такой (если честно, греющей и нашу собственную душу) мелочи означает куда большее, чем может показаться на первый взгляд, ибо здесь не только прямое посягательство на ключевой элемент ее веры. Можно по-разному относиться к исповеданию младших членов наших фамилий, но ведь в конечном счете их приводит в наш дом именно оно – так еще и не осознанное человеком родство душ.

Словом, переятие кошкой каких-то устойчивых формул нашего поведения никакими природными инстинктами в принципе необъяснимо. Все обстоит гораздо глубже и, добавим, – много интересней: это трогательное симпатичное существо не хочет – да и просто не в состоянии – механически подчиняться не во всем доступным ей порядкам нашего дома. Кошка всею своей трепетной душой стремится понять их, и именно постижение их существа – решительно минуя неприемлемую для нее стадию подчинения не претендующей ни на что приживалки – преобразует ее усилия в род тихого подвижнического служения законам нашей общей с нею обители.

Впрочем, употребленное здесь выражение «стать одной из нас» не вполне точно передает скрытую суть вещей: способное отразить лишь внешнюю, осязаемую их поверхность, оно не затрагивает самое главное – взыскующую всеобщего согласия душу нашей маленькой доброй героини; между тем речь идет именно об этой мятущейся стихии, а вовсе не о телесном. Конечно же, кошке и в голову не приходит безумная мысль о том, что когда-нибудь она сбросит шерсть и встанет, наконец, на задние лапы; стать одной из нас для нее означает проникнуть в совершенно иное – незримое измерение нашего загадочного бытия. Так что здесь правильней было бы видеть не грубое преобразование плоти, но тихое обращение ее души (так чужеземец, принимая вероучительные откровения нашего исповедания, становится для нас своим, несмотря на все сохраняющиеся отличия в цвете кожи и разрезе глаз); и копирование наших привычек – это вовсе не слепое подражание людям, но переятие наших обрядов, постижение таинственных наших ритуалов… Словом, во всем этом – трогательная попытка прикосновения к тому, что, собственно, и делает человека человеком.

На величественных росписях Станцы делла Сеньятура основатель Афинской школы Платон указует на небо, в то время как жест великого его оппонента Аристотеля обращен к земле. Наверное, не каждый знает, что именно означает собой эта запечатленная кистью Рафаэля символика, но свойственная только одной философии особенность состоит в том, что даже не зная существа учений, развитых кем-то из бессмертных, можно оказаться и их убежденным последователем, и рьяным ниспровергателем. Философия – это удивительная стихия, в которую время от времени погружается разум каждого (кто, конечно, обладает им), и каждый способен самостоятельно повторить здесь уже давно сделанные кем-то другим открытия, сложить на их основе какие-то собственные убеждения.

Вот так и здесь: свои убеждения оказываются присущими и обыкновенной домашней кошке. При этом ее философия, как кажется, чужда рассудочности и приземленности Аристотеля; она светла и возвышенна, что-то платоническое различается в ней. Кошка романтизирует человека, она идеализирует самую душу зажженного им очага, и ее пожизненное служение и ему, и его дому обращено отнюдь не к физической составляющей этих – и в самом деле не сводимых только к земному – понятий, но возносится к тому светлому идеалу, который видится ей сквозь плотную завесь всего осязаемого.

• Предыдущая
• 46/61
• Следующая