1924 год. Старовер - Тюрин Виктор Иванович - Страница 46

До сих пор я к ним не присматривался, но в центре города видел несколько вывесок, а потом подумал, что там с меня сдерут бешеные деньги и лучше искать гостиницу где-то здесь. Остановился в раздумье и только тут понял, что нахожусь в нескольких минутах ходьбы от трактира. Так как еще не обедал, да и в животе заурчало, я решил совместить приятное с полезным. Поесть, а заодно узнать у половых насчет гостиницы.

После того как Василий пошептался со своими коллегами, мне предложили на выбор две недалеко расположенные гостиницы. «Сибирь» и номера братьев Жмакиных. «Сибирь» оказалась ближе. Аккуратное двухэтажное здание, выкрашенное в две краски, белое с синим, судя по всему, недавно отремонтированное. За гостиничной конторкой меня встретил, как позже оказалось, сам хозяин – нормального сложения мужчина лет сорока пяти, с расчесанными усами и аккуратно подстриженной бородой. Быстро и цепко оглядел меня, определил мое место на социальной лестнице, затем мягко улыбнувшись, сказал:

– Здравствуйте, товарищ. Номер желаете?

– Здравствуйте. Желаю.

– Алексей! – позвал он, и откуда-то сбоку, из-за лестницы, ведущей на второй этаж, появился парень моих лет. – Покажи товарищу два номера на втором этаже, 201 и 207. Вот, возьми ключи.

Мы поднялись на второй этаж. В коридоре чисто, на полу ковровая дорожка, а на стенах светильники в матовых абажурах.

«Стиль а-ля Европа, – усмехнулся я про себя. – И это радует».

Оставил за собой номер 207. На фоне моего топчана он казался очень даже приличным, однако и стоил хороших денег – рубль восемьдесят пять копеек.

Оставив вещевой мешок, я спустился вниз, к конторке для регистрации. Протянул потертую и замусоленную трудовую книжку. Хозяин небрежно и с какой-то брезгливостью взял ее, открыл, пролистал, после чего стал старательно переписывать в журнал регистрации мои данные. Закончив, он протянул мне документ, а я ему – деньги за двое суток.

Поднялся наверх, так как надо было что-то решать с оружием и золотом. Брать с собой или оставить? У меня никак не выходили из головы слова Семена об облаве.

Милиция и ГПУ в первую очередь будут потрошить воровские малины, шалманы и мельницы, затем рестораны и гостиницы. На улицах появятся вооруженные патрули, начнется проверка документов. Я не сомневался, что власти начнут действовать ближе к полуночи, когда кутеж на бандитских малинах достигнет своего пика.

«Вот только будет ли толк, если воры уже знают об облаве?» – усмехнулся я про себя, а затем решил оставить оружие и золото в гостинице.

Выйдя из гостиницы на улицу, я подумал о том, что сейчас самое время зайти в ломбард и узнать цену на золото. Цепочку я до сих пор таскал в кармане.

– Ломбард? – переспросил меня пожилой господин старорежимного вида с пенсне на носу, которого я остановил на улице. – Это вам, батенька, надо… на Дворецкую. Тут недалеко. Идите прямо, на первом углу свернете налево, а там увидите. Большая такая вывеска.

– Спасибо.

– И вам всего наилучшего.

До угла я дошел и даже налево свернул, как мне сказали, только тут мне нагло перегородили дорогу.

– Товарищ, ты сейчас куда идешь? – вдруг неожиданно спросила молодая девушка, отделившись от стоявшей на улице группы молодежи и загородив мне путь. Она имела плотно сбитую, плечисто-мускулистую фигуру и невыразительное круглое лицо с курносым носом и пухлыми губами.

– Куда-куда? Гуляю я тут! – делано возмутился я. – Чего надо?

– Ты комсомолец?!

– Нет.

– Все равно ты должен проявлять активное участие в новой жизни! Вот какой ты ее видишь?!

«Что за ерунда?» – подумал я и оглянулся по сторонам.

Первым, что я увидел, был большой бумажный плакат над входной дверью в подъезд дома, на котором большими красными буквами было написано «РАСКРЕПОЩЕННАЯ ЛЮБОВЬ».

– Кого я должен видеть? – прикинулся я дурачком.

– Свою жизнь!

– Как я ее могу видеть? Проживу, тогда и увижу.

– А любовь? Как ты к ней относишься? – продолжала напирать на меня крепкотелая девушка.

– Не знаю. Я еще молодой и жениться не собираюсь. Пока.

– Ты какой-то совсем несознательный! В профсоюзе состоишь? Где работаешь?

– В лавке.

– Так ты, значит, пособник эксплуататоров трудового класса!

– Сама ты такая! – громко возмутился я. – Обзываются тут всякие гражданки!

– Маруся, погоди! – вышедшая из подъезда девушка приятных форм и внешности направилась к нам. – Ты опять впереди лошади телегу ставишь! Сразу видно, что человек просто не разбирается в текущем моменте, а значит, ему надо объяснить как можно проще и доходчивее самые основы.

Я бросил взгляд на весьма аппетитного размера грудь подошедшей девушки и мысленно облизнулся.

– Вас как зовут, товарищ? – обратилась она ко мне.

– Меня? Вася.

– А меня Нина. Наша группа является молодежной агитмассовой бригадой Пролеткульта. Мы стараемся просто и доходчиво объяснить рабочим и крестьянам трудные и непонятные моменты становления советской власти. Мы, ребята и девушки, выступаем, рассказываем, поем, танцуем. Выражаем наши мысли и чаяния в стихах, в сценках, в сатирических рисунках. Вот если вы, Вася, пойдете с нами на диспут, то увидите маленький спектакль, – тут девушка заметила пристальное внимание молодого парня к своей груди. Улыбнувшись краешками губ, она подняла руку, делая вид, что ей надо поправить волосы. Белая тонкая блузка натянулась, четко обрисовывая нагло торчащие соски на крепкой груди.

«Чтоб тебя! Как бюстгальтера у тебя нет, так совести нет!»

Застоявшееся мужское либидо заржало во весь голос и стало призывно бить копытами, требуя немедленных действий. Нина в это время любовалась собой. Она любила производить впечатление на парней, заводить их, а потом оставлять с носом.

– Спектакль? А буфет будет?

– Буфета не будет, – поскучнела девушка. – Это диспут. Ну… это такое обсуждение… интересного вопроса между людьми. Вот сейчас мы собираемся спорить на тему открытой любви между советскими гражданами. Как ты относишься к свободной любви, Василий?

«Какая шикарная тема! А к ней – симпатичная девушка. Надо попробовать скрестить их между собой».

– Мы же товарищи? – спросил я ее. Девушка в ответ кивнула. – Тогда давай на «ты», Нина.

– Давай. Пойдешь с нами?

– Со всеми вами, может, и не пошел, а с тобой, Нина, хоть на край света! – горячо выдал я.

Девушка бросила на меня заинтересованный взгляд, но спросила о другом:

– Ты не знаешь, сколько времени?

Я щелкнул крышкой часов:

– Без четверти четыре.

Нина обернулась:

– Ребята! Время!

Группа агитировавшей на улице молодежи и жертвы их агитации сразу потянулись к подъезду.

Местом выступления являлась большая квартира без привычного набора мебели, расположенная на первом этаже здания. Помещение было явно нежилым, так как даже на месте люстры, которая должна была освещать этот зал, в потолке торчал только крюк. В глубине помещения стояло убогое сооружение, состоящее из деревянной рамы, занавешенной двумя свободно висящими простынями. Насколько можно было предположить, эта конструкция являлась своеобразной сценой с занавесями. По бокам от нее стояли два кресла, а перед всем этим сооружением торчали три длинные скамьи для зрителей.

С крюка, где когда-то висела люстра, сейчас свисал на двух веревочках большой лист белой бумаги в рамке из тоненьких планочек, на котором была цитата Троцкого: «Любовное угнетение – главное средство порабощения человека. Пока угнетают, речи о свободе быть не может. Семья, как институт, себя изжила». На боковых стенах висели плакаты-лозунги. На левой стороне – «Мы уничтожим чувство стыда! Посмотрите на нас, и увидите свободных мужчин и женщин, истинных пролетариев, сбросивших оковы символов буржуазных предрассудков!» Перевел взгляд на правую сторону – «Каждый комсомолец может и должен удовлетворять свои половые стремления», а чуть ниже – «Каждая комсомолка обязана идти ему навстречу, иначе она мещанка».