Физиологическая фантазия - Елистратова Лола - Страница 27

• Предыдущая
• 27/41
• Следующая

Зверь потянулся – не то чтобы миролюбиво, это слово никак не вязалось с опасностью, исходившей от полосатого плюша, – нет, не миролюбиво, но, скажем так, бесстрастно. Потянулся и сказал:

– Скажи, когда ты не скучал? Желал ты славы – и добился, хотел влюбиться – и влюбился. Ты с жизни взял возможну дань, а был ли счастлив?

Пауза.

Фауста смотрит на море: вдаль, туда, туда-а.

Животное поднимается на передние лапы:

– А знаешь ли, философ мой, что думал ты в такое время, когда не думает никто? Сказать ли?

Фауста нервничает:

– Говори. Ну, что?

Над морем поднимается лицо Марка в окружении солнечных лучиков, словно в дешевом медальоне. Зверь тыкает в его сторону когтями:

– Ты думал: ангел мой послушный! Как жадно я тебя желал! Как хитро в деве простодушной я грезы сердца возмущал! Любви невольной, бескорыстной невинно предалась она...

– Что ж грудь моя теперь полна тоской и скукой ненавистной? – спросила доктор, сухими злыми глазами глядя на полинявшее изображение Марка, реющее над морем.

– На жертву прихоти моей гляжу, упившись наслажденьем, с неодолимым отвращеньем, – добавила она с раздражением.

И в этот момент, еще не проснувшись, Марк заплакал. Или ему снилось, что он плачет? Во сне он плакал и кричал, что этого не может быть, что он не верит в это. Что же это такое? Как это может быть? Она вырвала его из жизни, опустошила и, заскучав, бросила: так безрасчетный дуралей, вотще решась на злое дело, зарезав нищего в лесу, бранит ободранное тело.

Марк кричал это Фаусте, но она не поворачивалась к нему. Ни она, ни животное. Но он продолжал кричать, надсаживая горло, – долго, очень долго, целую вечность, – ив конце концов доктор услышала, нахмурилась, махнула пальцами на портрет над морем и приказала Зверю:

– Всё утопить.

И от страха Марк немедленно проснулся.

После этого сна что-то изменилось и в душе, и в жизни Марка, словно под пластилиновым хозяйским мужем, где-то в глубине, под толстой физиологической тиной, забрезжил тот, прежний молодой человек с симпатичным нимбиком над головой. Может быть, конечно, «забрезжил» и сильно сказано: через нынешнюю гущу расплывшейся Марковой личности забрезжить было сложно. Но иногда из этого древнего захоронения на поверхность стали доходить слабые сигналы, свидетельствующие о том, что покойник умер, но не до смерти.

Марк стал вставать с кровати. Подходил к окну, отдергивал штору и смотрел вниз.

Внизу по косогору шли измученные паломники с ракушками. Но, вопреки опасениям Фаусты насчет реакции мужа на паломников, они нисколько не занимали воображение Марка. Ему хотелось хотя бы разобраться, что происходит с ним самим. Куда уж там думать о паломниках, об их опухших ногах и о том, куда они идут! Потом Марк стал ходить из комнаты в комнату и интересоваться тем, что делает жена. Сначала Фауста автоматически умилилась, а потом стала раздражаться:

– Ты что-то ищешь?

– Нет, я просто хотел побыть с тобой.

– Милый, – сказала она, улыбнулась одними губами и поцеловала его в щеку. – Ты шершавый. Иди побрейся.

Распорядившись таким образом, Фауста вышла из кухни и направилась в лабораторию. Марк поплелся за ней.

– Я же сказала тебе, дорогой, – проговорила доктор с алюминиевой ноткой в голосе, – чтобы ты шел бриться.

– А ты меня любишь, Таня? – вдруг спросил он.

Фауста изумленно раскрыла глаза и уставилась на него. Марк хотел поймать ее прежний взгляд, из тех времен, когда она слушала его рассказы о Звере с широко раскрытыми от восхищения глазами, но не смог. Вроде и глаза были те же: непрозрачные, карие, с насмешливым прищуром. Но взгляд был другой.

– Таня?

– Да люблю я тебя, люблю, – сказала она. Длинное «блю-у» прозвучало из ее уст с отчетливым уксусным привкусом.

Она стояла около стола с пробирками в лаборатории и ждала, когда он уйдет.

– А знаешь, Таня, – брякнул он первое попавшееся, – мы очень давно не были на могиле у Фаусты Петровны. В середине августа три года было, а мы даже не сходили на кладбище.

– Ну и что? – процедила доктор.

– Ты же говорила, что очень ее любила. Некоторые даже называют тебя ее именем.

– Некоторые... – с издевкой повторила Фауста.

– Мы все-таки многим ей обязаны.

– Короче, святая Фауста, повелительница волков, съеденная одним из своих подопечных.

– Как ты можешь шутить на такую тему, Таня?

– Я не пойду на кладбище, – отрезала она. – Если хочешь, можешь идти один.

– Как один? – растерялся он. – Совсем один? Без тебя?

– Ты что, калека? Не можешь перемещаться самостоятельно?

– Ну хорошо, – отступил он. – Я пойду один.

– Вот и отлично, – сказала она и опять стала ждать, когда он выйдет из лаборатории.

Но он не уходил.

– Вообще-то, я другое хотел сказать тебе, – начал он.

Пауза.

– Мы так мало стали бывать вместе.

– Да?

– Давай поедем куда-нибудь вдвоем, а?

– Куда? – удивилась она.

– Да куда угодно. В Жеводан, например.

– Куда?!

– В Жеводан... Ну и вообще, в те места, где водился Зверь, которого я когда-то изучал, помнишь?

В ответ Фауста расхохоталась до слез. А отсмеявшись и утерев глаза, сказала неожиданно:

– Между прочим, ты привязался к этому Жеводану, а Зверь разгуливал по гораздо более обширным пространствам. Там есть, например, область, называемая Маргерида. Ничего, никаких ассоциаций у тебя не вызывает?

– Нет, – честно сказал Марк.

– Как тебя самого-то зовут? Вот и поедешь, считай, как на родину.

– Да мне все равно, – ответил Марк, который не желал вникать в мистическое соответствие своего имени и названия мест обитания Зверя. Он совсем о другом сейчас думал; Зверь его больше не интересовал. – Хоть в Жеводан, хоть в Маргериду эту. Только давай поедем куда-нибудь.

– Что ж тебя вечно несет в самые поганые места? – скептически спросила доктор. – Так и ищешь везде черта. Мало тебе, что в Чертанове живешь?

– А что, там такой же черт, как в Чертанове?

Доктор задумалась на минуту, а потом ответила:

– Можешь считать, что Северное Чертаново – это точное воспроизведение тех мест, где охотился зверечек. Только в миниатюре.

Но Марк давно утерял быстроту реакции, которая позволила бы ему понять подлинный смысл этого замечания.

– Так что, поехали? – повторил он упрямо.

– Ну посмотрим. Посиди с картой, поищи что-нибудь интересное...

– Да, но...

– А теперь иди бриться. Мне надо работать, а ты мне мешаешь.

При выходе из лаборатории Марк помнил только две фразы, прозвучавшие в этом запутанном разговоре. Самые простые: фразы-распоряжения. «Посмотри карту» и «сходи без меня на кладбище». За три года Марк привык реагировать на такие фразы полным подчинением.

Так же произошло и на этот раз.

Он вышел из дома с некоторой робостью. Он очень давно не ходил никуда один. Наверное, много месяцев. А может быть, и больше. Несколько лет. Неужели три года?

«Не может быть, – донесся слабый протест оттуда, изнутри, из-под вязкой физиологической тины. – Не может быть, что я проспал три года».

«Ну хорошо, пусть даже и так, – утешил себя Марк. – Три года – это еще не вся жизнь. В конце концов, мне нет еще и тридцати. Да и потом, я жив. Вот Фауста Петровна умерла, а я жив. И это главное».

Такая мысль, конечно, успокаивала, особенно при походе на кладбище. Но идти все равно было тяжело. Кладбище находилось далеко, за городом; надо было ехать на автобусах, брать билеты, толкаться в давке. Марк совершенно забыл, как это делается: все путал, постоянно терялся, переспрашивал дорогу. Сразу захотелось есть, пить и в туалет, но никаких удобств в окрестностях не наблюдалось. Потом одновременно заныли ноги и голова – как будто ему было не под тридцать, а под семьдесят.

Марк вылез из автобуса, измученный изжогой и одышкой. Он устал тащить свое тело от дома до кладбища: после трех лет обжорства тело стало тяжелым, неповоротливым и тупым, как тумбочка. Спереди отвис расслабленный бурдюк живота. На боках залегли глубокие жировые складки.

• Предыдущая
• 27/41
• Следующая