Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Другов Александр - Страница 25

— Вот что, милый друг, я ухожу. Постарайся успокоиться. Поверь мне, я предложу тебе очень неплохой выход из положения. Плюнешь на Гутманиса и заживешь как человек. Держи.

Положив пистолет на колени Бортновскому и ссыпав патрону ему в карман, собираюсь вылезти из машины. Задерживаюсь и делаю то, ради чего затевал весь этот цирк. Достав из кармана фотографию из кабинета Лорана, показываю Бортновскому ту ее часть, где изображен Ковальски.

— Знаешь этого человека?

Бортновский уже пришел в себя после несостоявшегося убийства. Он вялым движением включает внутреннее освещение в машине и притягивает к себе мою руку с фото.

— Плохо видно. Да, знаю. Я его видел только один раз, случайно на антикварном салоне. Он собирает европейскую живопись. Я был с Иозасом, то есть с Гутманисом. Он увидел этого человека, подошел к нему и представил нас друг другу. Йозас стал говорить мне, что у них общий космический проект. Но тот мужик, мне показалось, был недоволен нашей встречей и скоро ушел. Как зовут его, не помню. Все. Уходи, ладно?

Бортновский откидывается на спинку кресла и снова замолкает, глядя перед собой. Мне действительно надо идти, но как его оставлять в таком состоянии?

— Ну, все так все. Отдыхай. Скоро я к тебе зайду, обсудим, как поправить твои дела. Да, и последнее — не передавай наш сегодняшний разговор Хелле, ладно? Не делай этой глупости. Лучше подумай, как тебе повезло, что у меня быстрая реакция. Не отбери я у тебя пистолет, что было бы? В салоне кровь, мозги, мертвое тело. Которое, кстати, надо еще где-то прятать. А убивать меня ты не собирался, это была импровизация, значит, и места укромного на примете нет.

Леонид неожиданно поворачивается ко мне и молча кивает, подтверждая справедливость догадки о том, что укромного места для моего тела у него не было.

— Ты со мной согласен? То есть возни с трупом в лучшем случае на половину ночи. Это если бы полиция не забрала. А то сидел бы ты в камере с какими-нибудь обкурившимися неграми. Теперь же вместо этого вернешься домой, вольешь в себя граммов триста виски. Лучше что-нибудь выдержанное, скажем, двенадцатилетний «Джонни Уокер» или «Чивас Ригал», а? Потом ляжешь спать. Или еще куда пойдешь, это. уже по желанию. Ведь лучше, правда?

Дождавшись от Бортновского еще одного медленного кивка, вылезаю из машины и иду к станции метро, на ходу доставая мобильный телефон. По-моему, когда я выбирался из машины, Леонид вполголоса пробормотал в ответ на мои соображения: «Тем не менее, так мне было бы спокойней». Или мне послышалось?

Поздний вечер окончательно завоевал Париж. Нигде не отличается так разительно жизнь дневная и вечерняя, как здесь. Рестораны и кафе, огни, темные переулки, гуляющие пары, яркие витрины закрытых магазинов. Может быть, это настроение у меня оттого, что я чужой в этом городе и вижу праздник там, где его нет.

По телефону Вера сказала, что задерживается на работе, и я жду ее у офиса телеканала. Мне показалось, или она действительно была рада меня слышать? Наверное, показалось. Смешно, мужику за тридцать, а я стою, как мальчишка, свидания жду. Еще не хватает гвоздик в руке, теплых от долгого ожидания. А ведь сейчас мог бы найти тихую брассерию, сесть за деревянный стол. В углу, где никому не мешаешь, и где тебя мало кто видит. Заказать телятины с жареным картофелем. Не всяких парижских изысков, а именно телятины с жареным картофелем. Но прежде велеть принести бокал хорошего портвейна. Это в России портвейн ошельмован как напиток плебса. А в остальном мире хороший портвейн числится по разряду аперитивов, в меню прописан вместе с почтенными виски, коньяком и водкой. Знаю это, знаю, и все равно, каждый раз, заказывая в командировках портвейн, против воли понижаю голос и принимаю независимый вид.

Да, значит, принесут мне портвейн, густой и ароматный…

— Вот и я!

Сердце оборвалось и упало. В голове стало пусто, выражение устало-снисходительного ожидания после короткого сопротивления сдалось и исчезло, и лицо безвольно сложилось в счастливую глупую улыбку. Мужчина на свидание должен приходить первым. Не потому, что этого требует кодекс романтических отношений, и не из вежливости. А для того, чтобы он отрешился, задумался о своем, очень важном, и тут кто-то неожиданно сказал за спиной: «Вот и я!» И он повернулся и увидел улыбающиеся губы и глаза.

Господи, ведь я же здесь по делу! Ну чему я радуюсь?

У женщины должны быть лучистые глаза, в них должны светиться звездочки. Глаза, которые смотрят на меня — две серые звездочки, светлые и теплые.

— Идем ужинать? Вера, ресторан выбираете вы — я в этом городе ничего кроме Эйфелевой башни не знаю.

— Хорошо, только погуляем немного. У меня от монтажа голова разболелась.

Меня взяли под руку и повели. Все, этот вечер для работы пропал окончательно.

— Отец решил оставить медицину и заняться бизнесом. Это была очень неудачная идея. Бабка дала ему денег на открытие торговли анткивариатом и помогла связями.

— Не слишком почтительно это звучит — «бабка»!

Вера насмешливо смотрит на меня:

— Это старый русский язык. Так всегда говорили — «тетка», «дядька». Так вот, кончилось тем, что отец практически разорился.

— Могу представить — взять у тещи деньги и пустить их на ветер. Тем более, прости, у такой тещи, как Наталия Алексеевна.

Вера, кивая, смеется:

— Бабка была в ярости. Но отцу повезло — нашелся человек, купил его дело, и купил за хорошие деньги.

— И кто этот благодетель?

Вера досадливо морщит нос:

— Хороший человек, предприниматель. Латыш, несколько лет назад перебрался во Францию.

— Есть какое-то «но»?

За эти полчаса прогулки по набережной Сены мы перешли на «ты», но от этого моя спутница совсем не стала податливей в разговоре.

— Неважно. Так вот, отец вернулся к медицине. Уехал по контракту от международной организации в Африку. Работает врачом в какой-то глухой деревне.

Вера определенно не хочет говорить о Гутманисе. Тем лучше — я не могу настаивать, чтобы не вызвать подозрений. Скорее всего, никаких отношений у них нет или они сводятся к тому, что Гутманис безуспешно ухаживает за Верой. Пока на этот счет нет ясности, развивать тему Гутманиса — чистое безумие. Не хватало, чтобы она поделилась с ним впечатлениями от нашего разговора. Поэтому сегодня можно с чистой совестью говорить о чем угодно, или даже вообще молчать и просто слушать голос Веры.

— Отец в полном восторге от Африки. Лечит людей. Пару раз его чуть не убили. Там в деревне, если пациент добрался к доктору еще живым, он должен живым и уйти от него. Иначе родственники тут же прикончат врача.

— Определенная логика в этой традиции есть. В Европе тоже стоило бы…

— Подожди. Один раз пришел к нему пациент, какой-то местный вождь, жаловался на боль в груди. Жаловался-жаловался, а потом замолчал, упал прямо в кабинете на пол и все, умер. А за окном куча родни топчется, половина с копьями, и до ближайшего полицейского участка триста километров. Отец за минуту распаковал новый дефибриллятор, которым он никогда до этого не пользовался — знаешь, такой аппарат, чтобы сердце запускать — включил его на полную мощность и как даст электрический разряд! В общем, остался жив.

— Пациент?

— Нет, отец. Ну и пациент, естественно, тоже.

Вместо ресторана Вера ведет меня в небольшую брассе-рию. Заказав по бокалу красного вина, мы смотрим друг на друга. Пауза возникла сама србой — вступительные темы, пригодные для знакомства, исчерпаны, а ничего общего у нас пока еще нет. Вера — не Надин, которая может простодушно потребовать, чтобы я рассказал о себе.

Конечно, дело здесь в другом. Я должен использовать человека, которого мне меньше всего хочется использовать, в интересах дела. Это будет похоже на предательство. Не совсем предательство, но все-таки похоже. Было бы гораздо легче действовать в открытую. Даже конфликт, даже если Вера поймет, что я тут занимаюсь своей работой, все было бы лучше.