Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Другов Александр - Страница 14

Остановив машину у приземистого кирпичного особняка, Хелле выключил двигатель и по узкой мощенной булыжником дорожке направился к двери дома. Он не успел поднести руку к звонку, как дверь стала медленно открываться. Искаженный динамиком голос Тьери без приветствий, и, как показалось Хелле, не особенно дружелюбно предложил гостю пройти в мастерскую.

Это был второй визит Хелле в дом Тьери, и он не ожидал никаких сюрпризов. В прошлый раз он предполагал увидеть непригодное для проживания обиталище инженера-отшельника. Напротив, Хелле оказался в безжизненно-чистом доме, жизнь которого концентрировалась в заставленной приборами и компьютерами мастерской.

Войдя внутрь мастерской, он приостановился, глядя в согнутую спину Тьери. Наконец, тот убрал со лба увеличительное стекло и встал из-за стола, на котором собирал схему. Протягивая Хелле руку, Тьери бемятежно сообщил:

— Знаете, я несколько опаздываю с изготовлением вашего агрегата. Но зато мне в голову пришла прекрасная идея. Я нашел гораздо более изящное и простое решение. А простота и красота решения — не это ли главное?

Пожав руку и терпеливо покивав в ответ, Хелле поинтересовался:

— Что означает по срокам это «несколько»? И чем же вы были так заняты?

Первый вопрос Тьери проигнорировал как несущественный, а на второй ответил подкупающе искренне:

— У меня пингвин болел. Он единственное, что у меня есть.

Поскольку речь о пингвине зашла впервые за все время их знакомства, Хелле не стал задавать новых вопросов, а только обвел неторопливым взглядом помещение. Из дальнего угла мастерской на него неподвижно блестел темными глазами довольно крупный и упитанный пингвин с белой грудью и черными крыльями, как, собственно, и полагается пингвину. Подойдя к нему, Хелле осторожно протянул руку. Птица неожиданно сделала быстрое движение головой и попыталась цапнуть его длинным клювом за палец. Промахнувшись, пингвин с досадой тряхнул головой и снова замер.

— Вот черт! Я был уверен, что это чучело!

Тьери обиженно закрутил головой:

— Он живой. Ему жарко. И еще он все время падает. Видите ли, на воле, то есть в природе, пингвины спят в стаях, опираясь друг на друга спинами. Но у меня ведь он только один. Я ставлю его в угол, и тогда все в порядке. Но иногда он выходит из угла, и если заснет, то…

По-прежнему сдерживаясь, Хелле прервал поток слов Тьери:

— Я вас очень прошу, агрегат должен быть готов вовремя. У нас нет возможности ждать. Сроки зависят не от нас.

— Нет-нет, вы делаете ту же ошибку, что и руководство моей фирмы. То есть бывшей моей. Нельзя исходить из исключительно утилитарных соображений. Если то или иное техническое решение не выдержано в рамках определенной стратегии, или, так сказать, идеологии, вы со временем перестаете ощущать взаимосвязь подходов. При дальнейших шагах…

Хелле жестом остановил изобретателя:

— Если мы не выполним свои обязательства перед заказчиком, ни о каких «дальнейших шагах» и речи не будет.

Понимаете? У вас есть какие-нибудь проблемы? Серьезные трудности?

Тьери взмахнул руками, отрицая саму возможность возникновения у него серьезных трудностей.

— Поскольку мой агрегат будет расположен в одном из спутников, размещенных на носителе, питание у него автономное. Фактически он никак не связан с системами управления носителя. Но эту проблему я решил. Кстати, мне вот что пришло в голову. На носителе наверняка есть система самоликвидации. Поэтому я предусмотрел и ее блокировку, так чтобы нельзя было уничтожить ракету, когда системы управления выйдут из строя.

— Прекрасно, просто прекрасно. Напоминаю — у вас есть ровно две недели, ни днем больше.

Смирившись с неизбежным, Тьери всплеснул руками и, не прощаясь, направился к своему столу. Глядя ему в спину, Хелле спросил:

— Кто-нибудь интересовался вашей работой?

Повернувшись к Хелле, Тьери неопределенно развел руками:

— Я не могу исчезнуть просто так, у меня есть друзья, коллеги… то есть бывшие коллеги. Но я говорю с ними совсем о другом, о развитии познания.

Хелле с облегчением вздохнул и вышел из мастерской. В машине он поймал себя на том, что впервые позавидовал руководству французской компании, избавившейся от беспокойного изобретателя.

В огромном доме Завадской можно было бы потеряться, если бы нас пустили на жилую половину. Но гости собраны в большом зале, пристроенном с тыльной стороны дома. Из зала двустворчатая дверь вела в небольшой дворик, со всех сторон окруженный глухим каменным забором. На идеально ровном изумрудном газоне — несколько скульптур, под кустом жасмина — небольшая скамейка.

На кирпичных стенах зала — работы какого-то начинающего дарования, которому Завадская по неясным причинам намерена помочь раскрыться. Для этого она собрала значительную часть парижского бомонда. Правда, гости больше заняты друг другом, чем тощим бородатым творцом неясного возраста в грязноватых брюках, вытянутом свитере и напоминающем веревку галстуке. Он же с тоскливой ненавистью смотрит из угла на собравшихся.

Заметив меня, Завадская оставляет своего собеседника — пузатого седого старика в костюме и рубашке с расстегнутым воротом — и едва заметным кивком дает понять, чтобы я следовал за ней в дом.

В коридоре она доверительно говорит на ходу:

— Правда, голубчик, у меня есть сомнения по поводу того, насколько легально появились в Европе те работы, что принесет Бортновский. Но это уже детали. Главное — ввести. вас в общество. В нашем деле важнее всего контакты. Чем больше связей и знакомых, тем выше вероятность отловить интересную вещь. Конечно, человек, с которым мы встретимся, к сливкам общества отнесен быть никак не может. Но что делать, если до многих работ он добирается первым! Вам же я не рекомендую с ним иметь дело — при вашей неопытности можете легко попасть в беду. Вы что-нибудь собирали в своей жизни?

— Только марки. Еще когда был школьником. Нет, простите, еще пытался коллекционировать каслинское литье, когда учился в институте. Знаете такое? Чугунные фигурки, шкатулки там всякие. Мне дали Ленинскую стипендию, появились деньги. Но ровно столько, чтобы собирать что-нибудь недорогое. Вот я и решил…

Подняв (лаза, останавливаюсь. Завадская с подозрением смотрит на меня.

— Какую-какую стипендию дали?

— Ленинскую. Ничего идеологического. Просто именная стипендия Министерства высшего образования за хорошую учебу.

— Да? Ну ладно. Так чем кончилось дело с коллекцией?

— А ничем. Я открыл в себе такие свойства, что сам испугался. В семидесятые годы каслинского литья в магазинах почему-то было со. вссм немного. Позже, в девяностые, им завалили все прилавки. Так вот, зашел я как-то в антикварный магазин и увидел на полке литое пресс-папье. Но меня опередил другой покупатель. Когда я увидел это пресс-папье у него в руках, то почувствовал, что могу его в два счета пришибить. Стоила эта вещица, кстати, рублей десять.

Завадская кивает с полным одобрением:

— Я вижу, у вас есть все данные для этого дела. Если вы были готовы без размышлений уничтожить конкурента, значит, понимаете, что такое коллекционирование. В вас есть азарт. А без страсти, поверьте, нет настоящего коллекционера. Правда, когда человек охвачен страстью, ему часто приходится якшаться черт знает с кем.

Под этот многозначительный комментарий в кабинете появляется Бортновский. Учитывая положение Завадской в антикварном мире и в парижском высшем свете в целом, Бортновский приезжает к ней сам. Он появляется в очень хорошо пошитом сером в полоску летнем костюме с каким-то чудным значком в петлице. Автоматически отмечаю, что Бортновскому Завадская руки не подала и что картины он принес завернутыми в простую бумагу. Между тем, любой мало-мальски серьезный торговец обзаводится либо фирменным, либо самодельным планшетом для переноски картин. Это не только гораздо удобней, чем обкладывать работы в картон и заворачивать в бумагу — в хорошем планшете они гораздо сохранней.