Стальной пляж - Варли Джон Герберт (Херберт) - Страница 36

Как только до меня дошла суть трюка, я начал медленно поворачиваться вокруг своей оси. С каждым оборотом в поле зрения попадали новые предметы, пока наконец я не оказался снова в лазарете, с его привычной обстановкой и людьми. Среди них были Бренда и принцесса Уэльская. Они смотрели на меня с легким беспокойством.

— С вами все в порядке? — спросила Бренда. — Врач сказал, что, возможно, вы несколько минут будете вести себя странно.

— Я крутился волчком?

— Нет, вы просто стояли и смотрели куда-то вдаль, мимо нас всех.

— Я пользовался интерфейсом, — ответил я, и она кивнула, словно это все объясняло.

Полагаю, для нее это и впрямь было так. Несмотря на то, что она никогда не бывала на острове Скарпа или в других местах, столь же близких к реальности, она понимала интерфейс куда лучше, чем я, поскольку пользовалась им всю жизнь. Я решил не спрашивать ее, ощущает ли она песок на полу — мне казалось, что ее ноги были по щиколотку погружены в него. Я уже знал, что вряд ли она чувствовала это. Сомневаюсь и в том, что она видела кружившую под потолком чайку.

Мне страшно захотелось поскорее убраться вон. Я отмахнулся от извинений принцессы Уэльской и от ее предложения выпить и устремился к выходу из студии. Песок закончился только в общих коридорах. Только там я наконец ступил на старые добрые плитки, мягкие и пружинящие под босыми ногами. Я снова был мужчиной, и на сей раз заметил это сразу же. Когда я обернулся, ожидая увидеть позади песок, его уже не было.

Но по пути в Техас мне попалось множество тропических растений, торчавших прямо из бетонного пола, а капсула поезда, в котором я ехал, была увешана гроздьями винограда, и песчаные крабики шныряли у меня под ногами. "Обычно для того, чтобы увидеть нечто подобное, требуется наглотаться лошадиных доз всякой химии", — размышлял я, наблюдая, как крабики суетятся вокруг моих ступней. Но вряд ли я в ближайшем будущем снова пожелаю проделать это с собой.

А на мою наполовину построенную хижину целый день отбрасывала тень кокосовая пальма. Она никогда не росла там раньше и исчезла только ночью.

Фонарь, который я прихватил с собой, давал не слишком много света. Яркий луч в темноте мог раздразнить стадо, поэтому Калли снабжала своих подручных древними коптилками на чадящем масле, вытопленном из жира рептилий. Так что мне было достаточно светло, чтобы не спотыкаться о корни деревьев, но недостаточно, чтобы видеть далеко впереди себя. И, разумеется, когда смотришь на свет, сумеречное зрение отказывает. Я уговаривал себя не смотреть на огонек, но капризный фитиль неожиданно с треском плевался маслом, я машинально бросал на него взгляд — и приходилось останавливаться, чтобы дождаться, когда глаза снова привыкнут к темноте. Так что, когда на моем пути впервые попалось необычное дерево, я поначалу не понял, что это такое. Дотронулся до ствола, почувствовал, что он теплый, и только тогда сообразил, что наткнулся на заднюю ногу бронтозавра. Я поспешно отступил. Эти зверюги неповоротливы и легко срываются в паническое бегство, если их напугать. А если вам когда-нибудь случалось в городском парке получить неприятный сюрприз с неба от какого-нибудь голубя — вам отнюдь не захочется проверять, что может с вами случиться поблизости от задних ног бронтозавра. Поверьте мне, я сужу по собственному горькому опыту.

Я еще долго с осторожностью пробирался по лесу из шершавых и теплых стволов, пока не заметил в черной пустоте впереди маленький костер. Вокруг огня сидели три фигуры, две рядышком, одна — Калли — напротив них. Чуть поодаль я смутно различил громоздкие тени дюжины бронтозавров. Они выделялись в ночи более темными силуэтами, мирно жевали жвачку и время от времени раскатисто пердели. Я подошел к костру медленно, чтобы никого не испугать, и все равно удивил Калли своим внезапным появлением. Она с тревогой посмотрела вверх, затем похлопала по земле рядом с собой, приложила палец к губам и снова обратила испытующий взгляд на оппонентов, казавшихся оранжевыми в дрожащем отсвете танцующих огненных языков.

Я так и не решил, когда Дэвид Земля выглядел более устрашающим — в подобной ночной обстановке или при ярком дневном свете. Ибо напротив меня в позе лотоса сидел он, собственной персоной, Представитель Млекопитающих, ходячий и говорящий побудительный мотив к покупке лекарств от сенной лихорадки. У Калли как раз была аллергия то ли на этого человека, то ли на его биосферу, и хотя вылечиться было бы просто и дешево, она лелеяла свою болезнь, дорожила ей и с неподдельной радостью переносила каждый чих и каждое шмыганье носом, как лишний повод ненавидеть Дэвида. Она ненавидела его еще до моего рождения, но раз в пять лет была вынуждена принимать его у себя на ферме — и перед каждым его визитом ощущала то же самое, что, должно быть, чувствовали люди перед удалением зуба в ту пору, когда обезболивающее еще не изобрели.

Дэвид кивнул мне, и я кивнул в ответ. Мы оба сочли это достаточной мерой общения. Мы с Калли по-разному смотрим на многие вещи, но неизменно сходимся во мнениях по поводу Дэвида Земли и всех землистов.

Дэвид был крупным мужчиной, почти таким же высоким, как Бренда, но куда массивнее. Шевелюра его была длинной, зеленой и неухоженной — неухоженной по крайне серьезной причине: состояла она на самом деле не из волос, а из особого сорта травы, приспособленной путем генной инженерии к паразитированию на человеческой коже. Подробности выращивания подобной травы мне неизвестны, и интересовался я ими не больше, чем брачным поведением жаб. Технология включала в себя утолщение скальпа, и в ней каким-то образом использовалась почва: когда Дэвид чесал голову, из-под пальцев дождем летела грязь. Я не знаю, как почва крепилась к его голове, в специальных мешочках или слоем поверх кожи, и не имею понятия о взаимодействии кровеносной и корневой систем. Да и не горю желанием узнать, увольте! Помню только, в детстве мне было любопытно, вносит ли Дэвид по утрам компост в сельскохозяйственное великолепие на своей макушке.

У него были две большие груди — как у большинства землистов, вне зависимости от пола. На их верхних склонах тоже зеленела растительность. Многие из этих грудных растений цвели или плодоносили. Интересно, приходилось ли Дэвиду окапывать по кругу свои бюст-сады для предотвращения эрозии плодородной почвы?.. Он заметил, куда я смотрю, сорвал где-то в своей чаще яблочко, размером не больше виноградины, и отправил в рот.

Что можно сказать об остальном его теле? На спине, руках и ногах у него росла шерсть. Не человеческие волосы, а именно мех животных, этакое безумное лоскутное одеяло из кусочков шкур ягуара, тигра, бизона, зебры, белого медведя и многих других. Перестройка генетической структуры организма, которую проделали, чтобы весь этот винегрет не отмирал, а рос, наверняка потребовала многих часов копирования, вставки и редактирования сложного генного коллажа. Я усмотрел своеобразную иронию в том, что землистское движение зародилось в рядах активистов, протестовавших против меховой одежды. Но, разумеется, при создании шкуры Дэвида ни одно животное не пострадало. Он всего лишь взял от каждого зверя по крупице генетического материала и затолкал себе в гены. Пальцы рук у него оканчивались медвежьими когтями, а вместо ступней росли лосиные копыта. Ходил он с цоканьем и вприпрыжку, словно фавн-переросток. У всех землистов какие-нибудь части тела похожи на звериные, это у них нечто вроде эмблемы и знака принадлежности к партии. Но их отец-основатель пошел по этому пути дальше, чем любой из его последователей. Что, как я подозреваю, и отличает последователей от лидеров.

Но, какой бы невероятной и оскорбительной для глаза ни была внешность Дэвида Земли, следует заметить, что не она в первую очередь поражала тех, кто имел несчастье с ним повстречаться, а его запах.

Я уверен, что он мылся. Возможно, правильнее было бы сказать, что он регулярно орошал себя водой. В условиях засухи Дэвид Земля превратился бы в ходячую угрозу пожара. Но он не пользовался ни мылом (побочным продуктом переработки животных), ни любым другим чистящим средством (химическим загрязнением Дэвидосферы). Следствием этого мог бы стать всего лишь запах прокисшего пота, который не особенно приятен, но терпим. Однако на Дэвиде обитала куча пассажиров, и именно они превращали его характерный аромат из еле заметного запашка в невероятное амбре.