Память льда - Эриксон Стивен - Страница 19

— Тоже мне новость! А когда-нибудь было иначе?

— Я говорю не только про сжигателей мостов. Мы все в беде. — Быстрый Бен остановился, пристально глядя ей в лицо. — Я имею в виду вообще всех. Понимаешь?

Хватка вздрогнула, но совладала с собой.

— Потом поговорим. А сейчас нам нужно убираться отсюда.

— Да. Ты только покрепче привяжи меня к седлу. Боюсь, я по дороге усну.

Они подошли к кворлу. Морант, восседавший спереди в хитиновом седле, повернул к ним голову, но ничего не сказал. Хватка помогла Быстрому Бену забраться и стала проворно обматывать его веревкой.

— Королева Грез, будь мне свидетельницей. Таким перепуганным я тебя еще не видела. У тебя такое лицо, что я от страха вот-вот обмочусь льдинками!

Это были последние слова, которые в ту ночь запомнил Быстрый Бен.

Ганос Паран тонул в пучине, только была она заполнена не водой, а тьмой, в которой мелькали некие смутные образы. Он беспорядочно метался по каким-то неведомым местам, уже отчаявшись их узнать. Стоило закрыть глаза, и начиналось бешеное головокружение. Кишки в животе буквально завязывались в узел. Паран вновь превращался в испуганного, ничего не понимающего ребенка.

Капитан покинул равнинный кордон, через который в обе стороны непрестанно проезжали одинокие купцы и целые торговые караваны. Некоторым из путников, последним на сегодня, еще предстояло задержаться здесь и показать малазанским солдатам содержимое своих седельных сумок и повозок. Выполняя приказ Дуджека Однорукого, Паран разбил лагерь в узкой горловине перевала. Пошлины и штрафы за нарушение многочисленных правил служили армии неплохим финансовым подспорьем. Но постепенно весть о кордоне распространилась повсюду, заставив торговцев и контрабандистов быть осторожнее. Денежный ручеек стал пересыхать. Парану пришлось несколько отпустить вожжи, снизив пошлины и в некоторых случаях закрывая глаза на контрабанду. Капитан не был в восторге, но требовалось соблюдать хрупкое равновесие, ибо сохранение прежних строгостей грозило уничтожить на корню торговлю между Даруджистаном и Крепью. Впрочем, кордон был наименьшей из проблем, с которыми столкнулся Паран.

После событий в Даруджистане жизнь его сделалась суматошной: капитан чувствовал, что его несет по течению, бросает туда-сюда, словно щепку, а все потому, что он связался с опальным Дуджеком Одноруким и его объявленной вне закона армией. Прежних каналов снабжения больше не существовало, и на плечи оставшихся офицеров легли непомерные тяготы. Десять тысяч солдат, которые еще вчера умели думать и действовать самостоятельно, вдруг превратились в растерянных ребятишек, нуждающихся в поддержке старших.

Но капитан Паран был не в состоянии их поддержать, ибо тоже постоянно пребывал в растрепанных чувствах, не в силах преодолеть внутреннее смятение. Сам он считал, что всему виной кровь зверя, Гончей Тени, бурлившая в его жилах. Ночи превратились в сущий кошмар. Парана преследовали какие-то бессвязные картины, причем только очень немногие из них были его собственными воспоминаниями. Дни проходили, словно в тумане больших и малых забот. Хуже всего капитан чувствовал себя в роли третейского судьи, решая очередной спор между солдатами и торговцами, заподозренными в контрабанде.

Странное недомогание длилось уже несколько недель подряд. Паран почти убедил себя, что знает, в чем корень зла.

«Кровь зверя. Пса Тени, который ринулся в царство самой Тьмы… Эмоции бурлят во мне, словно у маленького ребенка. И я вижу все его глазами. О боги, но ведь это не я сам: это какой-то другой ребенок…»

Паран в который раз уже прогнал от себя эту мысль, хотя знал, что вскоре она вернется снова и вызовет в животе противное жжение. Взглянув туда, где сидел Ходок, капитан пошел вверх по склону.

Странный недуг трансформировал его личность и душу. Перемены одновременно злили и пугали Парана. Собственная душа представлялась ему чем-то вроде жалкой, взмокшей от пота крысы, попавшей в каменную лавину. Бедняжка отчаянно пищала, лихорадочно металась туда-сюда, уворачиваясь от катящихся булыжников. Земля дрожала под ее лапами. Крыса мечтала найти хоть какое-то укрытие, чтобы отсидеться и переждать напасть.

«Клочок земли, чтобы дышать спокойно и не бояться, что тебя заденет… А камни все несутся и несутся… а потом пропадают, и появляется тягучая тьма».

Паран пробовал думать о былой победе в Даруджистане… Замыслы императрицы Ласин провалились: она так и не завладела городом. Даруджистан удалось спасти от разрушений. Скворец и солдаты из его взвода, которых отправили на верную смерть, остались живы. Разве этого мало?.. Но сейчас все это казалось Парану не более чем горсткой пыли на его жизненном пути.

Он стал совсем не тем, кем был прежде, и таким он себе очень не нравился.

Окружающий мир виделся ему омраченным болью, разобщенным ею. Мир превращался в чужой дом, из которого не убежишь.

«Кровь Пса Тьмы… она шепчет о свободе. О выходе, но выходе не из тьмы, а во тьму. Туда, куда ушли Гончие… в самое сердце Драгнипура — проклятого меча Аномандера Рейка»

При этой мысли Паран едва не выругался вслух. Он шел по тропе, вьющейся вдоль холма, прозванного Водоразделом. День быстро тускнел. Затих свистевший в траве ветер. Хриплый голос в мозгу Парана сменился шепотом.

Этот шепот крови Гончей Тьмы был не единственным. Были и другие голоса; каждый из них требовал безраздельного внимания к себе, каждый предлагал способ бегства.

«Бегство, всегда только оно. Трус способен думать лишь о том, как бы слинять… особенно когда ноша начинает давить все сильнее и сильнее».

Разобщенность.

«Все, что я вижу вокруг, кажется мне… чужими воспоминаниями. И трава на пологих холмах, и камни на вершинах. Заход солнца и прохлада, которую несет ветер… пот, высохший на моем лице… Потом спускается темнота, и я пью воздух, будто он — самый сладостный из всех напитков. Боги, что же все это значит?»

Ходок, воин-баргаст, сидел среди пожухлой травы. Дневной поток путников начал иссякать, и над дорогой с глубокими колеями уже не висели плотные облака пыли. Те, кто не успел сегодня пересечь малазанский кордон, располагались на ночлег: к посту уже привыкли. Если все останется по-прежнему, рядом может очень скоро возникнуть придорожная деревушка. Такие поселения, как известно, растут очень быстро.

«Да нет, какое там останется по-прежнему. У нас просто терпения не хватит. Дуджек уже обрисовал всем ближайшее будущее. Снова поход, опять привкус дорожной пыли во рту. Но самое скверное — на этой карте нет значков, обозначающих неожиданности и подстерегающие путников ловушки. А ведь сжигатели мостов непременно с ними столкнутся».

Затаив дыхание и морщась от приступов боли, капитан Паран остановился. Он присел на корточки рядом с обнаженным до пояса Ходоком. Мускулистое тело баргаста покрывали замысловатые узоры татуировки.

— Тебя с утра так и раздувает от важности, Ходок, — заметил он. — Ну прямо вожак стада бхедеринов. Что это вы со Скворцом задумали, а?

Широкие тонкие губы баргаста сложились в подобие улыбки. Глаза его продолжали следить за дорогой.

— Конец холодной тьме, — буркнул он.

— Тебя, никак, Худ поцеловал, дурень? Какой там конец тьме, если солнце вот-вот сядет?

— Конец холоду и неподвижности, — продолжал вещать Ходок. — Конец всеохватным сумеркам. Я — сказание, которое слишком давно уже не звучало в этом мире. Я — меч, готовый выпрыгнуть из ножен. Я — железо. Свет моего дня ослепит вас всех! Ха-ха-ха!

Паран сплюнул на траву:

— Молоток предупреждал меня о внезапно проснувшемся в тебе… красноречии. А еще он сказал, что это не сулит ничего хорошего, поскольку ты потерял последние крупицы разума.

Баргаст ударил себя в грудь. Звук получился гулким, как от барабана.

— Я — сказание, и вскоре оно прозвучит. Ты услышишь его, малазанец. Вы все услышите.

— Солнце иссушило тебе мозги, Ходок. Вечером мы возвращаемся в Крепь. Впрочем, думаю, ты уже знаешь об этом от Скворца. Колотун сменит тебя на посту.