Явь (СИ) - Авдеева-Рыжикова Ангелина - Страница 39

***

Застывшая вода в кране медленно капает, разбивается о нержавеющую поверхность, оставляет на ней маленькие частички себя. В этих частичках прячется тусклый свет фонаря за окном, он такой рыжий из-за старых ламп или от того, что они хранят отблеск обращенных к ним рыжих волос.

Последние несколько дней после карцера оказались адом. Ее перестали бояться. Каждый имел смелость на нее посмотреть несвойственным выражением лиц. За спиной часто смеялись, не стеснялись проявлять неуважение. Дети. Мерзкие дети. Пустые места. Но больше всего она ненавидела тех, кто якобы на ее стороне, оказывал жалость, будто заставляя верить ее в собственную слабость и беспомощность. Контроль ситуации всегда был ей подвластен, она принимала свои неудачи и училась на них, знала, что делает все правильно, и в итоге получала то, что хотела. Это не касалось только матери, но она не смела подвергать сомнениям ее решения.

Она не получила наказание, она не повинилась за то, что сделала. Мать знает правду, никогда не было в этом сомнений. Ее грех гораздо тяжелее, чем то, как это выглядит. Она проявила слабость, позволила себя обмануть и оклеветать, позволила каким-то соплякам уложить себя на пол. Матери было противно ее касаться даже для того, чтобы наказать.

Боль из ребер переходит все границы, сковывает ноги, руки, голову, вот-вот разорвет их судорогой. Она не давала себе и минуты передышки, она занималась тренировками свирепо, забурилась внутрь себя. Этой ночью слезы стали выползать исподтишка.

Слабым пьяным движением Зоя проскальзывает на свое место под раковиной. Снова холодный кафель. Снова пустые трубы. Серо-зеленая плесень между квадратными плитками. Пыль и мелкие паучки со своими ниточками. Хорошо быть насекомым, легко спрятаться, жить недолго. От ненависти к себе на этот раз, дернулась щека. Будь у нее сигареты, курила бы до утра без остановки, пока не уснула. Поток слез не прекращается, заливает кафель. Безвольная рука тянется растереть лицо. Глубокий призрачный беззвучный вдох и оглушительный тяжелый выдох. Закричать бы. Слезы не помогают больше от боли. Внутри гниет пустота, заставляет чувствовать себя скорее нечистью, чем человеком.

Деревянная набухшая от влаги дверь еле слышно скрипит. В умывальник кладутся худые длинные ноги, плотно прикрывают дверь. Из соседней раковины раздается тонкое журчание холодной воды и затихает в мертвенной тишине. Зоя не двигается, ей так больно сейчас, что было бы плевать, даже если бы это был дежурный, да кто угодно, кроме матери. Еще один смертельный позор она испытать не смогла бы. Признаться в этом себе стоило еще одного болезненного укола в седьмом позвонке.

Мирон туго присаживается на корточки. Склоняет голову в бок, пронизывает взглядом. Думает о чем-то. На его лице видна красно-фиолетовая припухлость, не дающая левому глазу до конца раскрыться, алая разбитая губа криво зашита в углу.

Зоя не двигается, словно не видит ночного гостя. Безразличие или защита, но сейчас она не прогоняет его, нет никаких сил. А может быть, она вдруг поняла, что хочет избавиться от боли снова. Так и застыла, как ледяная статуя, только слезы живые, горячие. Мирон присаживается рядом, спиной к стене, опрокидывает голову на изогнутую трубу. Долго молчит, только дышит. Раскаленная растекающаяся по телу боль сначала возвращается в грудь, а затем красной нитью вылетает, оставив блаженную пустоту. Побитый, но расслабленный и кажется отчаявшийся Мирон, словно почувствовавший уход кто‑то третьего из умывальника, вдруг поднимает руку, треплет черные волосы, превращая их в безобразное гнездо. Оставляет ладонь за острым ухом на затылке.

— Паршиво, да? — раздается глухой шершавый полушепот.

— Не твое собачье, — коротко раздается такой же ответ.

— Вот и мне тоже…

Он плавным спокойным движением достает из нагрудного кармана рубахи пачку сигарет. Да таких, что при желании курить мог бы только дед. С другой стороны, Зоя сейчас так отчаянно в них нуждается, что ни за что не стала бы отказываться. Он протягивает ей одну. В том же кармане находит спички, двумя пальцами поджигает одну, подкуривает. Красный огонек освещает часть его лица. Он протягивает ей спичку, и Зоя повторяет за ним это многострадальное движение. Воздух в легких потяжелел. Во рту поселился туманный смог. Она талантливо выпускает дым, и он как из-под пальцев художника вырисовывает собой очаровательный узор.

— И за что тебя так?

— За все хорошее. От того, что они перестали тебя бояться, меньшими ублюдками не стали.

— Ты ведь тоже не боишься.

— Знаешь, как нас бюрократы называют? Я однажды был в северной части на распределении, подслушал кое-что.

— Как?

— Смертники. Они правы. Много нас до тридцати доживет? Не плевать ли, от какой руки подохнуть? Годом раньше, годом позже. Да от твоей руки хоть и не стыдно в лазарет попасть. А эти, только толпой и берут, суки. Ты мне никогда не мешала. Они всего лишь пешки безвольные, до поры до времени живое мясо. Барахтаются, пытаются надышаться перед смертью… Ты здесь единственная, кто похож на охотника… Так вот, разница между вами, в том, что тебя я уважаю, а их нет, — он говорит на медленном выдохе, тихо, прерывисто, затягивается меду фразами, и выпускает дым на полуслове.

Зоя в ответ вдруг хитростно улыбается. Продолжает смотреть в пустоту.

— Да… — протягивает сдавленно, почти смеясь.

— Не хочешь отыграться? Чтобы снова боялись.

— Тебе-то с того что?

— Выгода. Есть в тебе правда, как бы там ни было. И еще кое-что.

— Есть предложения?

— Да, может это и стоило мне зашитой губы, я раздобыл кое-что интересное. Ни одни мы с тобой ведем ночную жизнь.

— Прелестно.

— Устроим засаду. Хочу увидеть их слезы. Будет красиво.

Зоя словно впервые устремила на него прямой взгляд. И в тени, он оказался внезапно красив, как часть ее, как нечто искусно сотканное. Тьма, с которой она так тщетно боролась всю жизнь, избавляет ее от боли. Тьма дает выбор, дает шанс, которого свет никогда не давал.

***

План был несложный. Как сказал Мирон, из «достоверных источников», он знал точное время и место, где проводят ночные сходки сослуживцы.

Выйти через окно мужского туалета оказалось легко. Они передвигаются, как тени, как если бы выполняли задание, чисто и без следа. Через высокие тополя обходят сан. часть. По очереди проскакивают через длинное здание столовой, огибают тир и штаб мимо караула. Зоя искренне удивляется тому, как ловко и быстро двигается Мирон.

«Значит притворяется блаженным. Зачем? А, неважно».

Уже через пару минут оказываются у продовольственного склада. Старая крыша здания плохо защищает от проникновения посторонних. Зоя знала это давно и наверняка. Не раз залазала туда в детстве, когда вне сборов мать на несколько дней оставляла ее в части. Эту территорию она знает, как собственные руки, и это дает ей преимущество. У белого кирпичного здания склада она беззвучно пробирается к железной двери. Замка нет, значит купили ключ. Мирон, следуя ее взгляду, понимающее кивает в ответ. Затем скрывается в ночи за белой стеной в поисках нужного ему окна. Зоя идет к противоположной стене. Здесь практически нет фонарей, да и те моргают, не справляясь со своей задачей. Практически наощупь, Варя находит деревянные полеты, плавно уверенно взбирается на них, нащупывает ногой выступающий кирпич, приподнимается на нем и достает до грубого края крыши. Без труда подтягивается и беззвучно проносится по периметру. Находит полоску желтого света. Квадратный деревянный люк. Зоя опускается к нему ухом и прислушивается к голосам. Судачат. Затем принюхивается и четко улавливает запах дурмана и растерзанной тушенки.

Она отрывается с места, отходит к краю крыши. Внизу ждет Мирон. Она скидывает мелкую гальку на асфальт. Где-то в темноте ей кивает черная взлохмаченная голова. Стоя перед люком и приготовившись разрушить чужой покой, она слышит, как разбивается окно.