И уйти в закат (СИ) - Мусаниф Сергей Сергеевич - Страница 24

И хотя я проснулась (точнее, меня разбудил проникший из смежного номера Грег) почти не отдохнувшей, это все еще была я.

Грег, очевидно, тоже не был уверен до конца, потому что сначала задал мне несколько контрольных вопросов, а лишь потом выдохнул с облегчением.

— Но я не говорю о вере в какой-то всемогущий и непостижимый сверхразум, существующий непонятно где, и я не говорю о вере в древнего мудрого бородатого старца, сидящего на облаке, — продолжал гнуть свою линию Джеремайя. — И теперь вы спросите меня, братья и сестры, о какой же вере я говорю. О той вере, что изменит вашу жизнь раз и навсегда, стоит лишь вам впустить ее в свое сердце. О той вере, для которой нет ничего невозможного! О той вере, что способна творить чудеса!

Я подумала о том, что сейчас прямо-таки идеальный момент для начала «шоу исцеления», и не ошиблась.

— И прежде, чем я продолжу, давайте я продемонстрирую вам некоторые из этих чудес! — сказал Джеремайя Питерс.

Он подал кому-то знак и на сцену выпустили первую порцию инвалидов. Это были те самые колясочники, что привлекли мое внимание в лобби.

— Расскажи, что с тобой случилось, брат, — обратился Питерс к первому из колясочников.

— Я сломал позвоночник, когда катался на лыжах в Аспене, — ответил колясочник. — Это произошло двенадцать лет назад, и с тех пор нижняя половина тела у меня парализована.

— Веришь ли ты, что когда-нибудь снова сможешь встать на ноги?

— Врачи говорят, что на это нет ни единого шанса.

— Нет! — широким жестом Питерс отверг мнение специалистов в сторону. — Я говорю не о врачах. Врачи — это муравьи, случайно забравшиеся под капот автомобиля и копошащиеся там, но муравьи не способны постичь принцип работы двигателя внутреннего сгорания. Врачи — это нейросети, компилирующие результат из уже известных фрагментов, но они не способны написать симфонию. Речь сейчас идет не о врачах, брат, а о тебе. Веришь ли ты, что когда-нибудь снова сможешь встать на ноги?

И Питерс снова поднес микрофон к лицу инвалида.

— Наверное, я должен был бы ответить «да», — сказал тот. — Но я не уверен…

— Ты не уверен, брат?

— Нет…

— Итак, братья и сестры, он не уверен! — провозгласил Питерс. — Он не уверен, потому что вера его слаба, но здесь и сейчас это не имеет никакого значения и не может помешать его исцелению, ибо я верю в то, что он снова сможет ходить, и моя вера сильна и безгранична, и ее хватит на всех! Сейчас я поделюсь с этим человеком своей верой, и вы узрите, что она на самом деле может творить чудеса!

На мой вкус, он несколько затянул с прелюдией, но, наверное, таковы правила игры в мире, где обретаются подобные личности.

— Я верю в то, что ты можешь ходить, брат! — проорал Питерс, сунул микрофон под мышку и протянул обе руки колясочнику. — Встань и иди!

Неудачливый лыжник потянулся ему навстречу, их запястья переплелись, а потом Питерс одним мощным рывком вытащил человека из его кресла. На лбу у проповедника выступила испарина, но это скорее от миссионерского экстаза, чем от физического напряжения.

Инвалид изобразил на лице напряжение, а потом сделал робкий, неуверенный шаг. Питерс тут же выпустил его руки из своих и быстро отошел в сторону.

Инвалид не падал.

Более того, он сделал еще один шаг, и безмерное удивление отразилось на его лице.

— Я хожу! — крикнул он в заботливо подставленный помощником Питерса микрофон.

— Это чудо! — заявил Питерс, и зал зашелся в экстазе.

Меня происходящее не слишком впечатлило, потому что я не была знакома с историей болезни данного конкретного индивидуума и видела его в первый раз в жизни. А так кого угодно можно посадить в инвалидную коляску, а потом помочь из нее выбраться, даже меня.

Дальнейшее общение с колясочниками произошло уже без первоначального пафоса, но в итоге все они оказались на ногах и после обязательных дифирамбов в адрес чудотворца смогли самостоятельно спуститься со сцены.

Настала очередь слепых, но вряд ли это будет зрелищно. Он просто начнет сдирать с их лиц темные очки и кричать, чтобы они прозрели, и они прозреют.

А зал наблюдал за сим нехитростным действом, как будто на их глазах адронный коллайдер из глины и костылей построили.

Когда Питерс снял очки с первого слепого, рядом со мной нарисовался какой-то излишне худощавый чувак в мешком висевшем на нем деловом костюме. Он был похож на предпринимателя примерно так же, как я — на русскую балерину, но это ж Техас, так что черт его знает…

— Веришь ли ты, сестра? — спросил он.

— Во что? — машинально спросила я.

— В то, что если ты хочешь жить, то тебе стоит пойти со мной.

Это заявление заставило меня посмотреть на него повнимательнее. Он был худой и одновременно с этим какой-то мощный, и это был тот род мышц, которые невозможно накачать в спортзале. У него было открытое (и совершенно незнакомое мне) лицо и доброжелательная улыбка, но в глубине зрачков его глаз жила тревога.

А может быть, ему просто туфли натирали, я не уверена. Я не слишком хороший физиономист.

Надежда на то, что это и есть прискакавшая мне на помощь кавалерия, отголосок той жизни, о которой я ни черта не помнила, было загорелась в моей душе, но почти тут же потухла.

Я совершенно не помнила этого человека, и если он действительно мог бы быть на моей стороне, не существовало ни единой причины, которая могла бы объяснить, как он тут оказался.

Разумеется, я тут же задала ему вопрос, который напрашивался в числе первых. Вопрос, который с некоторой вероятностью мог бы прояснить ситуацию и объяснить мне, что тут происходит. Вопрос глубокий, жизненный, и, можно даже сказать, философский.

— А ты, собственно, кто такой?

— Я Реджи, — сказал он. — Неужели ты меня не помнишь, Боб?

Я скосила глаза и посмотрела на его бейдж. Там было написано другое имя — Джозеф. А фотография выглядела так, словно ее вклеивали туда впопыхах.

Он знал мое имя. Настоящее, а не то, что было вписано в приглашение. Возможно, он и есть та помощь, которая была мне нужна, и которую я уже отчаялась ждать.

А возможно, это очередной развод.

— Совершенно не помню, — сказала я. — Значит, мы были знакомы?

— Крайне недолго, но я до сих пор не могу тебя забыть, — сказал он. — Почему-то.

И вот еще одна странность.

Все смотрели на сцену, где Питерс исцелял страждущих, и не могли оторвать от этого представления глаз, а мы с Реджи смотрели друг на друга. Значит, на него местная магия тоже не действовала.

— Как мы познакомились? — спросила я.

— Меня пригласили для экспертизы горсти праха, которая могла оказаться твоим знакомым вампиром, — сказал он.

— Звучит правдоподобно. У меня даже был один знакомый вампир, правда, я не слышала, чтобы он упокоился…

— У нас мало времени, — сказал Реджи. — Какое у тебя задание?

Этот вопрос меня напряг.

Он говорил, что знал меня по прошлой жизни, это было… ну, вполне нормально, если сделать небольшую скидку тому бреду, что он нес про экспертизу горстки праха. Это можно было как-то объяснить.

Но он знал, что у меня есть какое-то задание, и это означало, что он знает и про мою нынешнюю жизнь. Откуда? Зачем? Кто он такой?

— Это он, да? — Реджи мотнул головой в сторону сцены. — ТАКС уже не первый раз пытается его устранить.

Он знает о ТАКС.

Знает о Питерсе и о том, что ТАКС играет против него. Он каким-то образом нашел меня здесь, куда агенты ТАКС почему-то не захотели зайти. Или продекламировали такое нежелание.

Все это было очень трудно объяснить.

— Пойдем со мной, — сказал Реджи, так и не дождавшись ответа. — Они перекрыли черный ход, но мы прорвемся.

Я перевела взгляд на сцену. Там как раз вскакивал с больничной каталки неизлечимо больной, а медсестра отбросила капельницу и кричала в микрофон:

— Эту чудо! Чудо!

Реджи аккуратно взял меня под локоть нефункционирующей руки.

— Пойдем со мной, — настойчиво повторил он.