Нам нельзя (СИ) - Лукьянова Виктория - Страница 9

Она не ждет, когда я хоть как-нибудь отреагирую. Разворачивается и уходит.

Просто уходит, оставляя меня с испепеляющей болью в груди.

Вхожу в спальню на негнущихся ногах. Пустота едва не вышибает остатки воздуха из легких.

Приближаюсь к кровати. Она аккуратно заправлена, на покрывале лежит сверток из одежды, про которую говорила тетя. Переодеваться не тороплюсь, но вижу, что эта одежда не домашняя. Неужели я уеду уже сегодня?

Даже думать страшно.

Я еще не готова.

Рядом с кроватью стоит тумбочка. На ней — лампа, а рядом часы. Мои часы, которые я покупала год назад. Тетя их не убрала, а значит…

Надежда все еще теплится в груди, и я приближаюсь к комоду. Три ящика, и все они пусты. В шкафу только вешалки. Ничего нет. Даже моей старой одежды, из которой я выросла. Неужели тетя собрала всё, что есть? Неужели она больше никогда не захочет меня увидеть?

Она трогала мои вещи. Трогала все мои вещи. Белье, средства личной гигиены… Меня тошнит. Рвотный позыв скручивает живот, и я едва успеваю прижать ко рту ладонь. Не стошнило, что уже хорошо. Я часто дышу, но воздух будто не доходит до легких.

Страх душит. Страх сжимает горло ледяной лапой и пригвождает меня к полу. Двигаться не получается, как и ясно мыслить. И тогда я позволяю отключить голову и действую механически. Кладу на пустой комод сумочку, снимаю платье, аккуратно его сворачиваю. Переодеваюсь в приготовленную одежду. Собираю волосы в тугой узел на затылке. Разворачиваюсь и покидаю комнату.

Это чужой дум. Мне нужно помнить об этом.

Выхожу из комнаты, не закрывая дверь. Теперь там ничего моего не осталось.

Тетя ждет меня на кухне. Она разливает кипяток по чашкам. Чашка не моя. Из какого-то сервиза, который та редко достает из шкафа.

— Садись, — командует она, возвращаясь к плите. Ставит красный чайник в белый горошек и оборачивается. Быстро рассматривает мой внешний вид и явно удовлетворенная тем, что я ее послушалась и переоделась, кивает. — Будешь печенье или сделать бутерброды?

Ее голос звучит слишком мягко. Мне некомфортно. Это чужой человек. Тетя бы не спросила. Она просто достала бы из холодильника все, что есть, и мы бы ели молча. Но она хочет поговорить со мной.

Но хочу ли я говорить с ней?

Я присаживаюсь за стол. Складываю перед собой руки и жду, когда она опустится на свой стул напротив и наконец-то скажет то, что я не хочу слышать. Однако этого разговора не избежать.

— Как прошел выпускной?

— Нормально.

— Много народу было?

Киваю. На торжественную часть пришли учителя, родные выпускников. Было не протолкнуться. Весело, громко, со слезами на глазах. Я была одна. Тетя об этом знает.

Она не пошла, хотя я приглашала, потому что и звать-то некого. Мама бы не приехала. Я ей не нужна. А больше у меня никого и нет. Теперь я понимаю, почему тетя не пошла. Она была занята сбором.

— Я сама могла бы собраться, — отвечаю тихим, но твердым голосом. — Не нужно было рыться в моих вещах.

— Если ты беспокоишься за свою заначку, то она в синем чемодане. Я твои деньги не трогала.

Часто моргаю, уставившись на тетю. Та пожимает плечами и, развернувшись, тянется к кухонному гарнитуру, чтобы взять с него приготовленное заранее печенье. Угощает меня, я беру одну печеньку, но не ем. Я просто не могу есть. Как же она это не понимает?!

Она ничего не понимает…

— За тобой приедут через час. Я уже позвонила, предупредила.

Киваю. Между нами повисает напряженная тишина. Тетя фыркает. Сдувает прядь темных волос, падающих ей на лоб, и гипнотизирует меня внимательным взглядом. Слишком пронзительным, чтобы не заметить.

— И ты ничего больше не спросишь?

— Я все слышала.

Теперь она кивает.

— Знаю. Я же прекрасно помню, что в ванной все слышно, — и пожимает плечами так, словно ничего ужасного не произошло. Но они же обсуждали мою судьбу! Буквально продавали меня!

Я злюсь, но внешне сохраняю спокойствие. Только истерик мне не хватало. Иначе не выдержу и сломаюсь. Но я должна быть сильной. Должна выдержать новый удар. Потому что смогу. Потому что иначе никак.

Потому теперь сама по себе. Одиночка.

— И что? Так просто?

Тетя злится. Ей не нравятся мои вопросы, но она уже приняла окончательное решение. Все, что я могу сейчас — попробовать понять ее.

— Разве доля в квартире дороже меня?

Тетя отмахивается. А после, положив ладони на стол, подается чуть вперед и смотрит на меня.

— Мы обе заложницы ситуации. Ты же это понимаешь, Элла?

Киваю.

— Тогда к чему эти вопросы? Я лишь делаю то, что случилось бы рано или поздно. Ты же не можешь жить со мной всю жизнь.

Мысленно соглашаюсь. Я и не собиралась. Но хотела уйти иначе. Уйти так, будто это было моим решением, а не потому, что кто-то так захотел. Последнее слово за мной. Но, видимо, в какой-то параллельной вселенной.

— Поживешь немного там, вдруг даже понравится. Я знаю, что у Самойлова просто огромный дом. Вы там навряд ли будете пересекаться. Лето пролетит незаметно, ты же знаешь.

Знаю. Киваю. Но продолжаю молчать, пусть говорит, если считает, что ее слова верны. Будто мне пять лет. Будто я ничего не понимаю.

— А потом поступишь куда-нибудь. Куда хочешь. Мне уже без разницы.

Забавно. Совсем недавно тетя говорила обратное. Неужели решила окончательно попрощаться со мной. Будто я не переезжаю в другую часть города, а улетаю на Марс.

— Она обещала, что у тебя будет свое жилье, как только поступишь. Поэтому в твоих же интересах подыграть ей. Поверь, нынче жилье дорого стоит, а потерпеть пару месяцев  не такая уж и высокая цена.

Тетя хочет, чтобы я продалась собственной матери за квадратные метры? Как же все просто и низко. Но, увы, тетя всегда была такой. Она и мной занималась не по доброте душевной, а потому что мама всегда ей платила, и тёте не пришлось работать. Она заботилась обо мне как наемный работник, а не как настоящая родственница, которая искренне бы переживала за меня.

Правда ударяет под дых, но я держусь.

— Ладно, допивай свой чай.

И я пью. Делаю крошечные глотки остывшего чая, стараясь переварить всё, что услышала ранее. Мой крошечный мир трещит по швам, а когда раздается звонок, и тетя, схватив телефон, выходит из кухни, я отставляю от себя чашку и гипнотизирую темное пятно над плитой.

Я не прощаюсь.

Тетя стоит у подъездной двери.

Мои вещи уже в багажнике автомобиля, который за мной прислали. Но так как вещей оказалось больше, чем можно было увезти сразу, тетя договорилась, что оставшиеся сумки пришлет завтра.

Я сажусь в салон дорогого автомобиля. Тетя не приближается к машине. Мы расстались далеко не на счастливой ноте.

Я отворачиваюсь, зажмурившись. Не хочу видеть ее. Не могу. Слез нет, но, кажется, будто они все же остаются в глазах, только в ином состоянии — сухие, жгучие и до жути болезненные.

Открываю глаза лишь тогда, когда мы покидаем район, в котором я выросла. Я жила здесь все восемнадцать лет, знала каждую улочку, каждый дом, как свои пять пальцев. Но теперь не уверена, что вернусь сюда когда-нибудь. Зато с упоением рассматриваю иные улицы, усыпанные огнями ночного города. Хочется отвлечься, не думать о том, что произошло. Не думать, что случится, когда я окажусь на пороге чужого дома.

Два месяца. Мне нужно лишь продержаться два месяца, и тогда, возможно, у меня появится собственная крыша над головой. Мама обещала. И как бы я ни злилась на нее, обещания та держит.

Проходит не меньше получаса, когда мы наконец-то покидаем «наши» окраины и выбираемся в другую часть города. В самое его сердце.

Я бывала здесь, но очень редко. Скорее проездом, чем долгими прогулками. Поэтому стараюсь запомнить какие-нибудь маячки, чтобы невзначай не потеряться. Машина сворачивает с главной дороги. Еще несколько улиц, поворот, и мы наконец-то останавливаемся около высокого здания.