Японские писатели – предтечи Новейшего времени - Коллектив авторов - Страница 6

Затем мать шла на запад, оставив позади земляные стены строений, покуда не спускалась до подножия холма, где росло большое дерево гинкго. Свернув от него направо, она проходила ещё где-то 1 тё,^[29] покуда справа не показывались ворота тории^[30] в конце дорожки, с одной стороны которой было рисовое поле, а с другой только бамбуковые заросли. Рядом с тории стояло несколько тёмных криптомерий. Затем она проходила ещё где-то 20 кэн по вымощенной камнями дорожке, покуда не оказывалась в начале лестницы, ведущей к древнему храму. Повыше ящика для подношений, отмытого до бледно-серого цвета, свисала верёвка от большого колокола, а днём рядом с колоколом была видна надпись в рамке: «Хатимангу». Из восьми её иероглифов первый, означавший «голубя», был написан в интересном стиле, как будто две птицы смотрели друг на друга. Там висели и другие надписи в рамках. Большинство из них были домашними кинтэки, покрытые золочёной бумагой, с именами воинов, которые пробили их своими стрелами. Местами в виде подношений висели мечи. За тории, в ветках кедровника всегда копошились и ухали совы. Грубые дзори женщины шлёпались на землю. Как только они доходили до храма и все звуки прекращались, мать сперва звонила в колокол, а потом сразу же сгибалась в поклоне, сложив перед собой ладони. Обычно в этот момент совы замолкали. Затем женщина начинала горячо молиться о спасении своего мужа. По её убеждению, он был самураем, а Хатиман — богом лучников; разумеется, такие ревностные молитвы не могли остаться совершенно незамеченными.

Обычно от звука колокола ребёнок просыпался и начинал плакать, испуганный окружающей темнотой. Женщина при этом не переставала бормотать молитвы, но принималась успокаивающе покачивать ребёнка на спине. Иногда этого было достаточно, что бы тот перестал плакать. Иногда же это его только раззадоривало. В любом случае, мать далеко не сразу распрямлялась из своего склонённого положения.

Один раз она прочла все молитвы о благополучии мужа, которые знала, затем ослабила пояс и переместила ребёнка вперёд, удерживая его руками, покуда сама поднялась по ступенькам до самого храмового здания. Поднеся губы к щеке ребёнка, она сказала: — Хороший, хороший; подожди немного! После этого, она совсем сняла маленький оби, обвязала один конец его вокруг тела ребёнка, а другой прикрепила к храмовому крыльцу. После этого она спустилась вниз и принялась ходить взад-вперёд по вымощенной камнем дорожке в 20 кэн. Чтобы её просьба исполнилась, надо было пройти так 100 раз.

Ребёнок, которого оставили привязанным к храму, ползал по его крыльцу, насколько позволяла длина оби. Для матери такие ночи были большим облегчением. Когда же ребёнок начинал кричать и плакать, она приходила в расстройство. Её шаги в ходе ста проходов становились всё более убыстрёнными; она задыхалась. Иногда ей не оставалось ничего иного, кроме как прервать своё хождение, подняться на крыльцо, как-то успокоить ребёнка и начать всё заново.

Мать провела бесчисленное число таких бессонных ночей, беспокоясь об отце своего ребёнка, а тот был давно уже мёртв, зарубленный неизвестным ронином.

Эту грустную историю я услыхал от своей матери во сне.

Десятый сон

Сётаро вернулся домой на седьмой день после того, как его увела женщина, и сразу же слёг в постель с температурой, — об этом мне рассказал Кэн, зашедший, чтобы сообщить новости.

Сётаро был самым хорошо выглядевшим мужчиной в округе; честным и искренним. У него был лишь один недостаток: когда наступал вечер, он надевал панаму, садился перед фруктовой лавкой и начинал глазеть на лица проходивших мимо женщин. Очень он это любил. Других причуд у него не было.

Когда женщин не появлялось, он начинал вместо этого смотреть на фрукты. Каких там только не было: персики, яблоки, мушмула, бананы… все аккуратно разложенные по корзинкам в два ряда, готовые к использованию и в ожидании покупателей. — Красиво! — бормотал Сётаро, глядя на корзинки. — Если бы я занимался торговлей, то, конечно, выбрал бы фруктовую лавку. Впрочем, он не занимался вообще ничем, а просто шатался без дела в своей панаме.

— Какой чудесный цвет, — говорил он, глядя на нацумикан. Но он никогда не откладывал денег, чтобы купить фрукты; конечно, даром бы ему эти фрукты никто бы есть не позволил. Похвалить их за цвет было максимум, что он мог.

В один из вечеров у лавки появилась женщина. Она, похоже, занимала определённое положение в обществе и была прекрасно одета. Сётаро был совершенно восхищён цветами её кимоно. Он также любовался её лицом. Коснувшись панамы, он вежливо её приветствовал; она же ответила, указывая на самую большую корзинку с фруктами: — Вот эту, пожалуйста. Сётаро немедленно передал ей корзинку. Она взвесила её на руке и сказала: — Ах, ну и тяжёлая же она!

Сётаро, не связанный никакими обязательствами и заботливый по характеру, вызвался помочь женщине донести корзинку, ушёл вместе с ней из лавки и не вернулся.

Сётаро всегда был безответственным, но даже для него это было слишком. Через семь дней его семья и друзья стали опасаться худшего, но как раз когда они собирались уже поднимать тревогу, он как ни в чём не бывало явился домой. Все сгрудились вокруг него, спрашивая, куда он исчез, и он рассказал им, как ездил на поезде в горы.

Это, должно быть, была очень длительная железнодорожная поездка. По словам Сётаро, когда поезд остановился, он сошёл с него и очутился на лугу, таком большом, что во все стороны была видна лишь зелёная трава. Вместе с женщиной они прошли по траве, пока внезапно не очутились на обрыве скалы. Тут женщина сказала Сётаро: Попробуй прыгнуть отсюда! Заглянув через край, Сётаро смог увидеть стену скалы, но земли внизу видно не было. Снова сняв свою панаму, он вежливо отказался. — Если не прыгнешь, — сказала женщина, — тебя лизнёт свинья, понял? А Сётаро не переносил двух вещей: свиней и исполнителя песен в стиле рокёку^[31] Кумоэмона. Тем не менее, свою жизнь он ценил всё же больше, и поэтому снова отказался прыгать. В этот момент появилась свинья, обнюхивавшая всё по сторонам. Сётаро ничего не оставалось делать, и он ударил свинью по рылу палкой, на которую опирался при ходьбе. Свинья с визгом скатилась со скалы. Только Сётаро перевёл дух, как появилась другая свинья и принялась его обнюхивать большим пятачком. И снова ему ничего не оставалось, как поднять свою палку. И снова свинья с визгом свалилась вниз. Тут опять появилась новая свинья. На этот раз Сётаро взглянул вверх и увидел целое стадо свиней, очередь из бесчисленных тысяч, протянувшуюся по заросшему травой лугу, которые шумно продвигались к нему, стоявшему на краю скалы. Ужас сжал его сердце. Но делать было нечего, и он одну за другой бил подходивших свиней по рылу. Чудесным образом, свиньи скатывались со скалы в тот самый мир, когда их касалась палка Сётаро. Посмотрев с обрыва, он увидел целую колонну свиней, висевших вверх ногами и опускавшихся вниз в бездонную глубину. Та мысль, что он сбросил со скалы так много свиней, испугала даже его. Но свиньи были безжалостны. Они походили на тёмное облако со своими ногами и визгом, и бесчисленными на свежем травяном лугу.

Шесть ночей и семь дней Сётаро храбро сражался со свиньями, нанося им удары по рылу. Но, наконец, его силы иссякли, руки ослабли и стали похожи на конняку, и в конце концов какая-то свинья его лизнула. После этого он свалился со скалы.

— Так что, видите, сколько неприятностей может принести глазение на женщин, — сказал Кэн, завершая рассказ. Я не мог не согласиться. Но Кэн принялся говорить о том, как хотел бы получить от Сётаро его панаму.

Сётаро уже ничем нельзя было помочь. Он мог считать, что его панама уже стала вещью Кэна.

(печаталось с продолжением в газете «Асахи» в июле-августе 1908 г.)