Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена - Страница 72

Анна не продолжает. В то, что Николай не погиб, а подставил вместо себя брата, что под видом Антона вернулся в Петроград, что устроил заговор, за участие в котором расстреляли великого поэта и еще шестьдесят семь человек, ни мать, ни муж, ни мать близнецов Константиниди не поверят тем более.

Тепло. Сыто. Тихо.

Горничная убирает. Не нужно мыть пол ледяной водой. Горничная стирает одежду – подает все отглаженное на плечиках. Стирать в ледяной воде не нужно тоже. Водопровод работает, ванна наполняется горячей водой. Не нужно кипятить воду в кастрюльках, чтобы вымыть девочек перед сном. Чугунные батареи горячие. Не нужно нести через Неву тяжелые сырые поленья, откалывать от них щепки на растопку, мучиться от того, что влажные дрова не хотят гореть.

Приходящая кухарка готовит обед и ужин. Не нужно бежать через полгорода в Домлит за порцией каши, отоваривать карточки, менять сахар на пшено, стоять в очереди за картошкой, сушить морковь, чтобы заварить чай, уступая несколько морковок девочкам, которые хотят кормить жеребенка-пони в дворике Академии художеств…

Суп, лангеты, профитроли на десерт – всё будет готово ровно в семь. Не нужно заниматься с Олей и Ирой – новая гувернантка готовит Олю к поступлению в гимназию Königin-Luise-Stiftung, куда уже ходит Маша, другая гувернантка занимается с Ирой.

Заниматься дочками тоже не нужно.

Ничего не нужно.

Нужно жить. Как жила раньше. Быть женой. Выходить в свет. Помогать матери принимать гостей на ее вечерах.

Нужно жить как раньше.

Пробует писать – не пишется. Ничего не пишется. Снова нет стихов. Каждый вечер идет в комнату девочек, ложится в узкую кроватку с Олюшкой, к ним забирается и Иринка. Слушают сказки Анны. Про волчонка Антипа, телочку Лушку, лошадку Маркизу и котенка Антипа Третьего.

– И про жеребенка Нордика! Про пони из садика рассказывай! Как он живет теперь? – требует Ирочка.

И Анна рассказывает. Как маленький пони из дворика Академии художеств греется на солнышке и щиплет первую травку. Как к нему в гости приходит котенок Антип Третий и рассказывает, что ему пишут девочка Ирочка, девочка Оленька и их сестренка Машенька про свою берлинскую жизнь.

Маша долго смотрит на всё это из своей кровати и отворачивается к стенке. День за днем. Пока в один день вдруг не забирается к ним и просит:

– И про меня расскажи, мамочка!

Анна прижимает к себе среднюю дочку и плачет. Долго и тихо плачет. Пока девочки не уснут. После разносит Машу и Иру по их кроваткам, возвращается в спальню к мужу. Снимает с руки кольцо с вензелем ICE, которое вдовствующая императрица подарила матери в 1917-м, а она, Анна, в 1920-м в Ялте выменяла на башмаки для девочек у писателя Сатина. Мать говорила, что Сатин был здесь в Берлине, нищенствовал и умер перед самым их с девочками приездом в марте в тот же день, когда застрелили Владимира Дмитриевича Набокова. На следующий день матери и прислали это кольцо. Без всякой записки.

Неужто в умирающем писателе совесть проснулась? Но теперь-то какая разница? Кольцо с пальца снять, лампу погасить и спать.

Тепло. Сыто. Пусто.

В галерею Ван Димена на Унтер-ден-Линден едут на авто – бывший ростовский купец Парамонов, которого мать знала по Петербургу, открыл недавно гаражи и автомастерские рядом с их домом, и мать теперь частенько заказывает у него авто с шофером.

Посетителей много.

Все русские, живущие в этом городе, стосковались по вестям с родины. Оттого так активно и так жадно посещают выставку, силясь забыть о ненавистных им Советах и сосредоточиться только на картинах. Выставка как выставка. Много работ.

«В выставке принимают участие 157 художников, среди которых – Натан Альтман, Юрий Анненков, Александр Бенуа, Давид Бурлюк, Наталья Гончарова, Василий Кандинский, Сергей Коненков, Антип Волков, Казимир Малевич, Владимир Маяковский, Лазарь (Эль) Лисицкий, Александр Родченко, Владимир Татлин, Павел Филонов, Марк Шагал и др.», – читает вслух Маша.

– Что странно, – удивляется муж, продолжая читать предисловие к каталогу вслед за Машей. – «В экспозиции участвуют работы признанных художников без разделения на эмигрантов и художников Советской России. Это художники разных национальностей и творческих направлений, с различными политическими взглядами».

– Советы хотят предстать агницами божьими! – Снова всем недовольна мать.

– Маяковский! Мамочка! Это же сам Маяковский! – Олюшка, увлеченная теперь стихами на русском, тянет ее за руку.

И верно, Маяковский. В ДИСКе его вечер Анна не застала. Видела еще до войны в той старой жизни в «Бродячей собаке», он был тогда в желтой рубахе. Теперь он в приличном костюме. Элегантен и высок. Как Кир… Высок.

Дает интервью местной прессе. В гуле посетителей слышны отдельные его фразы:

– По такой выставке нельзя судить о том, что делается в России! Главная наша сила не в картинах, даже очень хороших, может быть, а в той новой организации искусства, главным образом школы, промышленности, профдвижения, которая дает нашему искусству новое, не известное Европе движение.

Пылок. Резок.

– Пытающаяся отстраниться от нас политически Европа не в силах сдерживать интереса к России, старается дать выход этому интересу, открывая отдушины искусства…

Ирочке Маяковский не интересен. Маше тоже. Тянут ее смотреть картины. Но с ее животом поспевать за девочками пяти и десяти лет ей не под силу. Догоняет дочек как может. Муж с матерью отстают.

– «Помимо живописи и графики на выставке экспонируются плакаты, архитектурные и театральные макеты и скульптура», – на ходу продолжает читать Маша.

Останавливаются возле плакатов. Агитационных. Таких, как рисовал в Алупке Савва. И за которые офицер Деникинской армии Николай Константиниди расстрелял его.

Теперь те, кто выехал из Крыма вместе с матерью и с мужем и позже при Деникине и с врангелевской эвакуацией, теперь они, расстреливавшие и сочувствовавшие, обсуждают искусство. А труп Саввы давно изъеден рыбами.

Девочки тянут ее дальше, а она не может двинуться с места. Долго стоит перед плакатами, видение не отпускает. В какой-то из авангардистских работ ей чудится Саввина манера – проступающие из ниоткуда фигуры и линии. Алые губы, превращающиеся в кровавое солнце на закате. Театр теней. Тающих в этой чужой, непонятной для всех жизни.

И шальная надежда – а вдруг!

Вдруг на этом рисунке его подпись! Как он манерно всегда подписывался SavVa.

– Ан. Волков, – читает подпись под рисунком Маша. – Париж. 1922 год.

Чудес не бывает. Но Анна стоит, всматривается в эти линии, столь похожие на Саввины с тех его рисунков, которые она спрятала в жестяной коробке от детской железной дороги на крымском обрыве рядом с могилой Антипа Второго.

Девочки тянут дальше за обе руки.

– Найдем папочку! – Маша за эти годы так привыкла к мужу, без отца и нескольких минут прожить не может. Это понятно, но грустно для Анны.

– Еще картины посмотрим, потом станем папу с Олей искать! – зовет вперед Иришка. Авангардистские работы неожиданно увлекают младшую дочку.

– Только не нужно тянуть меня в разные стороны, пожалуйста, – подает голос Анна, с трудом заставляя себя отойти от картин, так похожих на Саввины. – Мне теперь упасть никак нельзя. – Большой живот мешает поспевать за дочерями.

– Мы тебя подождем.

Останавливается Маша. Повернув голову назад, видит отца.

– Папочка! Мы здесь! Идемте скорее к папочке!

Осторожно, чтобы в толпе посетителей не задели живот – в декабре уже рожать – Анна поворачивается в сторону мужа и…

В этот самое мгновение раздается ликующий голос Иришки. На всю галерею:

– Кирилл!!!

Анна останавливается.

Только сердце в груди не заметило этой остановки и бежит дальше – бух-бух-бух! – и стук его, кажется, теперь раздается на всю галерею Ван Димена.