Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена - Страница 70

Уехать в Берлин? К Маше, к матери, к мужу.

Муж… Какое глупое, нелепое слово – «муж». Отчего так похоже на «му́ку»?

Муж… муж… много мук…

Уехать. Собрать семью. Семью…

Что от той семьи осталось, если не осталось ее самой, прежней Анны, которая в той семье была. Если от той Анны, что не попала на корабль в апреле девятнадцатого, кроме двух дочек не осталось ничего. Да и дочки совсем другие. Не внучки графини. Оля начала второе полугодие в трудовой школе. Отличница. В школьном театре играет главные роли. Про Машу вспоминает всё реже. Про папу и бабушку и вовсе не спрашивает. Ирочка, та совсем не помнит ни отца, ни сестру, ни бабушку. Зато очень любит Леонида Кирилловича. Часами сидит возле его кресла, слушает его рассказы и сказки. И котенка Антипа Третьего любит. И подросшего жеребенка-пони Нордика во дворике Академии художеств. И Кирилла, на которого, стоит ему только войти в дверь, взбирается с ловкостью дикой обезьянки и который, сидя на большом старом диване на кухне, качает ее на ноге.

Маша ждет, мать ждет, муж ждет.

Кто знает, как муж эти три года справляется со своими мужскими нуждами? Он много старше, но еще три года назад не мог без этого. Как теперь муж справляется со своим желанием – дешевые немецкие бордели? Постоянная женщина? А если женщина, то кто?

А мать? Она же не старая еще. Почти ровесница ее мужа. Вдовой мать осталась в тридцать четыре года, немногим старше, чем она, Анна, теперь. И замуж больше не вышла. Как она справляется с желанием, если можно уместить в своей голове, что у собственной матери может быть желание?

Снова март.

Ровно год прошел с тех пор, как она увидела бритоголового комиссара в кабинете бывшего имения матери в Крыму.

Год.

Дикая помесь невероятного счастья и невероятного отчаяния. Любви и потери. Свободы и клетки. Полета и бездны.

Так бесконечно хорошо и так отчаянно плохо ей не было никогда прежде. Она не знала, что так может быть. Жила с милейшим Дмитрием Дмитриевичем, любила его. Она же любила мужа? Радовалась, страдала, желала. Не слишком поддерживая все модные разговоры об эротизме и прочем, но без мужа рядом и без постели долго не могла.

И что же? Все это была не любовь? Притворство? Она никогда не притворялась. Любила мужа, но… какой-то иной любовью. Любовью покоя и тихости бытия. Любовью так не похожей на всё, что случилось с ней потом.

Священник в церкви Святой Екатерины сказал ей: «Люби!» Но тогда она говорила, что муж пропал. А муж нашелся. Письмо дошло. Зачем только дошло это письмо!

Ад выбора. Выбор ада.

Что ни выбери она, этот выбор ее раздавит. Невозможно жить разрубленной на две половины.

Последняя ночь перед отъездом. Утром поезд.

Уже, не сдерживая слез, попрощается с Леонидом Кирилловичем. Муся Алонкина нашла отличную студистку Катерину, за паек и порцию каши Анны в Домлите, которые выписаны на нее на несколько месяцев вперед, та будет раз в два-три дня приходить и готовить, стирать, убирать для старика-профессора. Девушка и сама намерена в университет поступать, так что рада не только пайку и каше, но и возможности у профессора учиться. Муся – умница, всегда найдет то, что нужно.

Анна смотрит на пышущую жизнью, будто голодные зимы и не сломили ее, Катерину, объясняет, как и что готовить, как ухаживать за профессором Елизаровым, а все мысли, к собственному стыду, только об одном. Гонит от себя навязчивые видения, но представляет эту полную жизни Катерину не рядом с каталкой профессора Елизарова, а на узкой мальчишеской кровати комиссара Елизарова. И сама себе не может признаться, до каких чертиков она ревнует.

Последняя ночь.

Вещи собраны. Девочки днем, рыдая, обнимали подросшего жеребенка Норда, скормив ему весь свой хлеб – у Анны не было сил спорить. И весь свой ужин втихомолку отдали подросшему котенку Антипу Третьему, то и дело спрашивали у нее и у Леонида Кирилловича, зачем им ехать? Нельзя ли им остаться? Анне самой так хочется спросить у кого-то, уполномоченного всё в жизни решать, нельзя ли ей остаться? Нельзя ли остаться ей, матери третьей, потерянной и найденной, дочери, жене потерянного и найденного мужа, дочке потерянной и найденной матери? Нельзя ли ей и ее дочкам остаться здесь, в Академическом переулке на Васильевском острове? У людей, которых еще год назад она не знала или боялась до умопомрачения?

У какого вершителя судеб это спросить? И получить ответ – можно!

Но она знает, что нельзя. Она все знает…

Утром уезжать. Поезд с Финляндского вокзала в полдень.

Его нет.

Анна ходит из угла в угол их комнаты. Девочки спят. Она не может ни спать, ни лежать, ни сидеть.

Его нет. Кирилла нет.

Сколько на часах?

Час ночи.

Он не придёт. Он сегодня не придёт.

Три часа ночи.

Ведь так же много раз бывало, когда он, не предупреждая, не приходит домой ночевать, и кто знает, где он? На работе? С другой женщиной?

Половина четвертого.

Так просто и безнадежно понимает Анна – он не придёт.

Сползает по двери комнаты вниз. Сидит на пороге.

Сколько на часах, когда слышится звук дверного замка?

Четыре утра?

Время растянулось до бесконечности.

Мучительные, тянущееся, как дорога в ад, секунды.

Половина пятого?

Откроет дверь в ее комнату? Не откроет?

И сердца стук, пульсирующий в руках и в ушах. Набат. На весь дом, на весь город, на весь мир стук ее сердца.

Не зайдет к ней? И что тогда?

Что тогда делать ей?

Выйти самой? Навязываться? Не дать ему уйти?

Не зайдет? Не зайдет…

И короткий как две точки, совпавший со стуком ее сердца отрывистый стук в дверь их комнаты.

Анна распахивает дверь.

И…

Как с обрыва. Как с ее любимого утеса, расправив руки как крылья, – в море.

Скажи: «Останься!», и я останусь! Забуду, Господи, прости, хотя как это можно простить, забуду даже свою девочку, Машу, рожденную здесь, на Васильевском. Прости, Господи, забуду даже свою девочку Машу! У нее там есть бабушка, есть отец. А мне нужен ты!

Только скажи, останься!

Только скажи!

Только скажи.

Только скажи…

Но все это внутри Анны. Только внутри. Ни слова выговорить вслух она не в силах. Не получается выговорить это голосом.

Руки, губы, лоб, переходящий в бритоголовую бесконечность. Ненавидимую ею столько лет и обожаемую, обцелованную нынче.

На пороге в коридоре, не в силах ждать и терпеть, уже даже не думая, что услышат девочки и Леонид Кириллович. Прямо на пороге. Внутрь. В себя. В себя. И до конца. До внутреннего беззвучного крика: «Не отдам! Не отдам тебя никому! Не отдам тебя! Люблю тебя. Люблю тебя, люблю тебя, больше жизни люблю. Не отдам! Люблю! Не отдам! Только скажи “останься”, только скажи “останься”, только скажи!»

Молчит.

Целует. Истово целует. Входит в нее снова и снова. Как в последний раз. Как страшно звучит теперь это затертое всеми и вся «как в последний раз».

Молчит.

Любит ее снова и снова. И молчит.

И она молчит. Не в силах выговорить одну-единственную фразу вслух. Одну-единственную фразу: «Останови меня». Тысячу раз повторенную в уме: «Останови меня!»

Останови меня! Останови! Меня! Останови!!!

Молчит.

Утро.

Кирилла нет. Прислал за ними машину. Сказал, что билеты и документы «будут прямо к поезду». Не сами же билеты придут, понимает Анна. Ждет его. Всё еще ждет его.

Вокзал. Поезд. Похожий на поезда из прошлой жизни. С вагонами первого класса. Не кочегарка до Ростова. И не тот, на котором она провела в тифозном бреду весь путь до Петрограда. Иностранцы в дорогих пальто и шапках. Отправляющиеся в командировку за границу совслужащие, в пальто дешевых, но все же приличных. Поезд из прошлой жизни. И в прошлую жизнь. Ждет.