Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена - Страница 56

Звонко смеется.

Щи с мясом, картошка с салом… Анна и забыла, что такое бывает. А в прошлой жизни сало и в рот бы не взяла.

– Раз недавно из Крыма, в Коктебеле у Волошина, конечно же, бывали, – не спрашивает – утверждает девушка с бантом.

У Волошина она не бывала. Видела его в Ялте в восемнадцатом, но до Коктебеля так и не доехала – не до того было.

– Как может быть «не до того»?! – не верят ни Муся Алонкина, ни Вова Познер, ни Одоевцева с бантом.

Для них «Крым» по-прежнему звучит как земной рай. В котором нет ни всплывающих в море объеденных рыбами трупов, ни расстрелянных горничных, ни сдохших от голода лошадей, ни багреевского бассейна, в который высыпаны двенадцать подвод негашеной извести, чтобы трупные воды не отравили водопроводную систему города.

Вова прощается, уходит. Муся рассказывает о нем вслед:

– Можете себе представить, до двенадцати лет он совершенно не говорил по-русски! Только в 1917 году его отец Соломон перевез семью в Петроград, Вова пошел в гимназию Шидловской на Шпалерной, учился в одном классе с сыном Керенского Олегом, после поступил в Тенишевское училище, где и познакомился с Колей Чуковским. Коля и привел его в ДИСК. За два года Вова выучил русский так, будто живет в Петрограде с рождения. Чтобы даже Гумилёв замечаний не делал!

Анна кивает.

– Вниз по винтовой лестнице, в полуподвале под кухней Грин живет. Из Феодосии. О-очень странный. Не слышали? Романтические повести пишет. «Алые паруса» – про девицу, которая ждет своего принца под красным парусом. По мне так дура! В декабре здесь был его вечер. Читал, приняли плохо, – тараторит Муся.

– За четыре дня до него и Маяковского приняли плохо, – справедливости ради уточняет Одоевцева. – «150 000 000» читал, освистали.

– Грин из своей каморки не высовывается! Но горничную Елисеевых до истерики доводит. Графин использует не по назначению.

Муся стыдливо хихикает.

– Сами понимаете. Водопровода в той части дома нет.

Муся по каким-то своим срочным делам убегает, а девушка с большим бантом продолжает введение Анны в домискусстовскую жизнь.

– «Серапионовы братья». Не слышали? Миша Слонимский – в Мусю влюблен. Она, по мне, так в него тоже. Грин тоже в Мусю влюблен! Но Миша ей почти жених. Миша однажды проснулся, а у его горла руки! Это Грин пришел душить его из ревности! Можете представить! После они в шашлычной выясняли отношения, обнаружили, что денег у них больше нет, и, представляете, Грин убедил ехать играть в электрическое лото на Невском, 72. Только на другой день их нашли, так они оба, представьте, увидев, как много у них денег, удивились!

Такие страсти Анна и представить себе не может. Чувствует себя уставшей. И старой.

– «Серапионы» все очень талантливые! Зощенко Миша. Лёва Лунц, Вова Познер, которого сейчас видели, Каверин, из наших Лиза Поклонская.

– «Из наших»? – переспрашивает Анна.

– Из гумилёвских студистов, – поясняет девушка с бантом. – У нас после занятия еще свои чтения в зеркальной зале, приходите!

Анна высматривает в толпе тех, на кого показывает Ирина. И на мгновение замирает. В той куче-мале, что устроили слушатели Гумилёва, мелькает лицо… Константиниди.

Николай Константиниди…

Мертвое, разбухшее в воде тело Саввы. Мертвое, мокрое, отяжелевшее тело Антипа Второго. Ярость в его глазах и в его словах там, в ноябрьской Балаклаве девятнадцатого года. «Я застрелил!»

Холодный пот тонкой струйкой стекает по ее спине.

– Николай! – невольно вскликивает она.

Константиниди резко оборачивается.

Взгляд… Таким взглядом можно убить. Кто-то из разыгравшихся слушателей закрывает Николая от Анны. Взмокшие от беготни поэты, стряхивая пыль с прохудившихся пиджаков друг друга, отходят, и…

Уже совсем другой взгляд.

– Анна Львовна! Какими судьбами?! Думал, вы давно в Европе.

Анна молчит. Заставляет себя не бежать сразу.

Глаза уже другие.

– Антон я! Не признали!

– Антон? – всё еще не верит Анна. Но отчего-то машинально протягивает руку поздороваться.

Конечно же. Антон поэт.

– Вы всегда путали нас с братом, царство ему небесное.

Рука ее остается висеть в воздухе.

– Вы сказали «царствие небесное»?

– Корабль, на котором брат плыл из Крыма во Францию осенью девятнадцатого, был подорван.

Корабль, на котором должны были плыть они с девочками вместе с Николаем, был подорван!

Корабль не прибыл во Францию!

Ее родным сообщили, что они погибли!

Вот почему мать и муж не искали и не ищут их.

– Не знакомы? Позвольте представить!

Поворачивается к мужчине средних лет, совсем не похожему на студистов Гумилёва.

– Таганцев. Владимир Николаевич. Профессор географии.

– Вы сын академика Таганцева? – догадывается Анна и машинально наклоняет голову в приветствии. Но профессор географии склоняется к ее руке, огрубевшей от бесконечной готовки, стирки и работы на огороде на месте розария в Крыму,

Таганцев галантен. Константиниди тот даже руки не протянул.

Отчего и Антон, и этот интеллигентного вида профессор так неприятны ей.

Смотрит на Константиниди и не в силах говорить с ним как прежде. Понятно, что поэт Антон не виноват в убийствах, которые совершил брат. Но лицо Николая на пристани в Балаклаве стоит перед глазами. И не дает говорить с Антоном.

– Идемте с нами к Николаю Степановичу. – Приглашает Константиниди и многозначительно добавляет: – Будет узкий круг.

«Узкий круг». У Гумилёва! О большем невозможно и мечтать.

Но идти с Антоном, у которого одно лицо с убийцей-братом, решительно невозможно.

– Мне нужно идти, – отстраняется от Константиниди.

И быстрыми шагами догоняет Одоевцеву, а Константиниди с профессором географии заходят в елисеевскую баню, к Гумилёву.

– В Союзе поэтов состоите?

Девушке с бантом и в голову не приходит, что здесь, в ДИСКе, может быть кто-то, непричастный к поэзии.

– Надобно вступить! Научу как. Надежду Павлович из Москвы специально для организации Союза поэтов прислали. Председателем Блок, но делает все Павлович. Вступить надо! Каша из Домлита не лишняя.

Каша не лишняя! Совсем не лишняя.

В другой жизни Анна страстно мечтала быть поэтом. В этой – получить кашу за то, что она поэт.

Вступить в Союз литераторов?! Признать себя поэтом официально? Но…

Они, эти поэты и писатели, здесь, в ДИСКе, все такие молодые! Все такие талантливые, такие невероятные! Рядом с ними она чувствует себя такой ненужной, такой старой… Что только каша, которую можно завернуть в кофту и отнести домой девочкам, заставляет Анну переступить через смущение. И показать свои давние стихи. А через две недели вместе со всеми получать кашу в Домлите на бывшей Бассейной, ныне улице Некрасова – ее приняли!

Ее приняли в поэты!

Ее, не написавшую за последние годы ни строчки, приняли в поэты. Получается, ради каши она всех обманула. Ее приняли за старые стихи. А новых нет.

По утрам, глядя, как бывшие елисеевские слуги выносят на помойку огромный жбан с разорванными черновиками, Анна стыдится саму себя. Все, что выносят теперь на помойку, конечно же, в разы лучше того, что когда-либо писала она. А теперь и такого писать не может.

Она так мечтала быть поэтом. А теперь…

У нее есть удостоверение. С печатью. Что она – поэт. И это удостоверение – фальшивка. Печать настоящая, подпись настоящая. А поэт – нет.

Поэт, который может не писать – не поэт!

Ночью, уложив девочек, она пробует писать. На найденных в ДИСКе клочках бумаги пробует выводить строчки.

Не получается. Строчки не живые. Ломкие.

Нет стихов.

В ней нет стихов.

Просто нет.

И взять негде…

Комиссар Елизаров несколько раз приезжает в ДИСК, участвует в диспутах. Доказывает колеблющимся литераторам правоту дела революции. И, к удивлению Анны, выглядит не хуже самого Гумилёва, не говоря уже об его учениках.