Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена - Страница 37

Писатель достает из кармана гранки.

– Но это только цветочки! Ягодки вот они. Будет опубликовано в завтрашнем номере «Красного Крыма», они в той же типографии печатаются, оттиск прихватил. Приказ Крымревкома за номером четыре: «1. Всем иностранно-подданным, находящимся на территории Крыма, приказывается в трехдневный срок явиться для регистрации. Лица, не зарегистрировавшиеся в указанный срок, будут рассматриваться как шпионы и преданы суду Ревтрибунала по всем строгостям военного времени. 2. Все лица, прибывшие на территорию Крыма после ухода Советской власти в июне 1919 года, обязаны явиться для регистрации в трехдневный срок. Неявившиеся будут рассматриваться как контрреволюционеры и предаваться суду Ревтрибунала по всем законам военного времени. 3. Все офицеры, чиновники военного времени, солдаты, работники в учреждениях добрармии обязаны явиться для регистрации в трехдневный срок. Неявившиеся будут рассматриваться как шпионы, подлежащие высшей мере наказания по всем строгостям законов военного времени. Пред. Крымревкома Бела Кун. Управделами Яковлев». Поверьте мне, Анна Львовна! Отныне все перечисленные могут считать себя смертниками.

– Мы прибыли в Крым еще до их переворота, осенью семнадцатого. У нас с девочками нет иностранного подданства. Мы не офицеры. Нам ничего не должно угрожать. Не знаете, где детские башмаки теперь можно достать?

– Какие башмаки? Вы в учреждениях добармии работали?

– Нет. У нас в имении на постое офицеры и казаки стояли. Помимо моей воли. Корову нашу шашкой зарубили… Лушку…

– Анна Львовна, голубушка! Это еще хуже, чем учреждение.

– Что же делать? Идти регистрироваться?

– Ни в коем случае! Если солдатам и офицерам добровольческой армии постой давали, точно расстрел. Но если и сама пойдете – все тот же расстрел. Слышали, что в Багреевке ныне творится?! Массовые казни невинных! Не приведи Господь! Остается надеяться, что не донесут на вас, Анна Львовна. Но уж проверьте, кто про постой знает и донести может.

Про Багреевку она не знает, и изумить ее экзекуциями уже, кажется, невозможно. Чувства притупились. Будто она уже неживая. Ботинки для Ирочки волнуют ее теперь больше.

– Смотрите еще. – Писатель Сатин из другого кармана достает гранки полосы «Красноармейской правды». – Набрать успели, а в печать не вышла. Рассыпали полосу. «Представить к награде орденом Боевого Красного Знамени начальника Особого отдела Южного фронта Е.Г. Евдокимова, который во время разгрома армии ген. Врангеля в Крыму экспедицией очистил Крымский полуостров от оставшихся там для подполья белых офицеров и контрразведчиков, изъяв до 30 губернаторов, 50 генералов, более 300 полковников, несколько сот контрразведчиков-шпионов и в общем до 12 000 белого элемента, чем предупредил возможность появления в Крыму белых банд!» Командующий Южным фронтом М. Фрунзе».

– Почему не вышло из печати?

– Телефонограмма пришла из центра. Дошло до этого Фрунзе́, что такие награждения лучше по-тихому проводить. У каждого из «двенадцати тысяч белого элемента» родные остались. Есть кому мстить! – Писатель Сатин просто поток информации, которая из новых большевистских газет не просачивается. – Скажу вам больше, Анна Львовна! Из Симферополя представитель приезжал курировать прессу, якобы, свободную. Так подпивши после бани, рассказал, что Областком постановил ходатайствовать об отозвании из Крыма… барабанная дробь! Кого бы вы думали? Ульянова Дмитрия Ильича! Известно вам, кто это?

– Не имею чести знать.

– Ульянов Дмитрий Ильич – младший единокровный брат Ульянова Владимира Ильича. То есть Ленина. Нового Наполеона. И – какой пассаж! – что инкриминируется ближайшему родственнику вождя? «Непартийное поведение», попросту – злоупотребление спиртными напитками! Даже при их нынешнем дефиците. Нервишки не выдерживают от всего происходящего! И да, ходатайство было удовлетворено. Вернули брата вождя в столицу! Это террор, голубушка! Красный террор.

– А до этого какого цвета террор был?

– Вы оправдываете красных?

– Никого я не оправдываю больше. Савву расстреляли за то, что его заставляли рисовать плакаты для красных. Меня расстреляют за то, что ко мне в дом помимо моей воли набивались толпы белых. В чем разница?

Одна надежда, что никто не донесет. Прежней прислуги почти не осталось – от голода все в города или в деревни к родне подались. Нянька не выдаст. Саша и Шура и их мать не должны.

Саша и Шура отца дождались. Павел пришел уже в декабре. Со шрамом на лице. Но председателем местного поселкового Совета снова не стал. «Забрали на повышение». Возглавил Совет в Алупке, но живет с семьей всё в том же их домике для прислуги. Разве что еще одну комнату расстрелянной Маруси для большой семьи забрали.

– Где башмаки для девочек теперь купить можно, не знаете?

Писатель Сатин смотрит на нее столь изумленно, будто статуя заговорила.

– Анна Львовна! Вы и… башмаки!

– Так знаете?

Мнется писатель.

– Знать-то, быть может, и знаю. Только валюта нынче ненадежная. За бумажные деньги и не продаст никто.

Анна молча достает из кармана кольцо вдовствующей императрицы. И, судя по блеску в глазах писателя Сатина, понимает, что на башмаки для Ирочки и для Олюшки хватит.

Порой, после нескончаемого дневного ужаса…

…с бесконечными изматывающими каждодневными попытками достать немного еды для девочек и хоть что-то для себя и няньки Никитичны;

…с постоянно врывающимися в дом реквизирующими, национализирующими, отнимающими всё и вся властями всех мастей;

…с хохочущими комиссаршами в куртках бычьей кожи, в пылающих косынках;

…с комиссарами со столь же пылающей похотью во взгляде на этих комиссарш – благо, не на нее саму, хотя на нее теперь без страха и взглянуть было невозможно – обветренная кожа, мозоли на ладонях, морщины, мешки под глазами – старуха;

…с диким страхом за девочек;

…с постоянным запретом на память, чтобы выжить, надо забыть!

Забыть тонкие чулки, холодное шампанское, вечера в опере, восхищенные взгляды мужчин, горячую ванну, теплое молоко перед сном… И всё и вся…

Теперь, закрывая глаза после всего этого каждодневного ужаса, прижимая к себе руками два трудно различимых под всевозможными кофтами, платками и одеялами тельца дочек, на несколько минут между сном и явью Анна позволяет отпустить душу в полет. И только в эти несколько кратких минут душа позволяет себе ощутить всю легкость бестелесья. Только прежде ее душа летала к счастью. Теперь к избавлению от мук. Прежде в предночных мечтах она думала о любви, о поэтической славе. Теперь уверенно и упрямо душа стремится в единственный доступный для нее рай – рай безболья. В этих – не мечтах, а попытках на несколько минут вырваться из тела, жизнь в котором сложилась так трудно, Анна раз за разом видит одно и то же – ощущение внеземной окрыляющей легкости в миг, когда душа отлетает от тела.

В тех полуснах она взбирается куда-то высоко – на нависшую над морем, над миром свою скалу, распахивает руки как крылья и летит. Как летела со своего обрыва в детстве. Как летела в тот вечер, когда есаул Елистрат Моргунов зарубил их Лушку.

И длит миг избавления от боли – длит, длит, длит, сколько может. Зная, что за этой гранью измучившей ее боли больше нет. Холодящий свист ветра, обвивающего падающее тело – удар, и всё. И боль, дикая, дичайшая непереносимая боль, как избавление от той каждодневной боли, сил которую терпеть больше нет.

Она знает, что может перенести любую боль, если та не бесконечна.

Она не знает, как долго переносить ту боль, которая в ней теперь.

Как, едва прожив сегодня, вставать и начинать всё сначала завтра, она не знает.

Не знает, как не сойти с ума.

Она, Анна. Ей двадцать девять. И она не знает, зачем ей жить дальше. Зачем? Ради девочек? А им эта жизнь зачем?

Мечты эти о переходе в мир, где больше нет боли, ночь от ночи становятся всё явственнее. Это радует – малейшее, но всё же облегчение. И пугает – что, если душа, которой в том, ином, мире становится так легко, не захочет вернуться в тело, в котором ей так плохо?! Что, если душа, перейдя порог реальности, не захочет вернуться в это, лежащее на кровати в нетопленном доме, закутанное и замотанное во всё, во что только можно замотаться, заледеневшее и почти лишенное желаний и жизни тело? И что тогда? Ее девочки умрут с голода, как умирают здешние дети? Или их отправят в приют, хотя какие нынче приюты?