Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена - Страница 29

Первый раз в жизни она… не врет, нет… Не все сообщает… Не делится с родными всем, что с ней произошло. Не может так буднично в письме всё это описать.

И первый раз будто смотрит на себя со стороны. Женщина, которая минутой раньше сидела за письменным столом в бывшем кабинете матери, не была той, которая прежде писала матери письма.

Она больше не та Анна, которую они знают.

Она больше не та Анна, что полтора года назад с семейством приехала в Крым. Не та, что несколько месяцев назад – и полугода не прошло еще – с тем же большим семейством отправилась из этого дома в Ялту на пристань.

Она больше не та Анна.

А кто она?

В сентябре Анна в окне замечает, как к дому направляется коротко стриженный военный.

Пугается, что это тот бритоголовый, который видел, как она матроса убила, просто волосы отросли. Пока всматривается в приближающуюся фигуру, понимает, что тот был комиссар и при деникинцах бы не удержался, но вид любых военных ничего хорошего не сулит.

Военный подходит ближе, и Анна узнает! Николай! Один из двух близнецов Константиниди, которого в феврале 1918-го на бричке под соломой и рваниной она вывезла из красного Севастополя.

Она рада Николеньке! Все эти дни, недели и месяцы Анна без общества. Девочки еще малы, Савва странен, поговорить совсем не с кем. Нянька да корова Лушка, которая так и не хочет хорошо доиться, вот и все общество бывшей княгини.

А Николенька – это прежняя жизнь, полный дом, праздники. Всегдашняя неразрешимая загадка, кто перед тобой: Антон или Николай, искренне забавляла Анну. А мальчики, зная это, еще и умудрялись несколько раз за день меняться одеждой, чтобы совсем сбить ее с толку.

Теперь Николай один. Путать не с кем.

После февральской ночи полтора года назад, когда Анна привезла в имение спасенного от большевиков Николая, а мать с мужем привезли Антона с матерью, бежавших от татар, истребляющих греков, пути разошлись. Николай решил пробираться к своим.

– Скрывался. Чудом до Керчи добрался, морем до Новороссийска, вступил в Добровольческую армию. Антон со мной ехать не захотел.

Антон и его мать, это Анна знает, хотели уехать в апреле, когда уплыли мать с мужем и Машей, но не смогли достать места на кораблях, решили пробиваться то ли в Киев, то ли еще куда-то, где для писателя Антона может быть хоть какая-то работа и возможность заработка.

В форме офицера Добровольческой армии Николенька, быть может, не столь блистателен, как в своей парадной флотской форме, в какой Анна видела его осенью 1917-го, но и от того раненого и оборванного, бежавшего из-под расстрела заключенного, которого она подобрала на дороге из Севастополя в феврале 1918-го, осталось немного. Разве что глаза. Колкие такие глаза. У человека, побывавшего в стольких переделках, не раз и не два избежавшего смерти, верно, других глаз быть и не может.

– Добивался возвращения в Крым. Теперь снова в Севастополе! Полон надежд! Немцы, конечно, натворили бед с флотом! Но всё восстановим! Главнокомандующий прибыл в Севастополь. Восторженный прием Городского совета! Полное единство.

– Не так! – подает голос из своего угла склонившийся над своим гербарием Савва.

– Откуда изволите знать, молодой человек? – Николай удивлен, что мальчик, которого он привык не замечать, вдруг что-то говорит не о бабочках, а о сегодняшней ситуации в Севастополе.

– Военная диктатура Добровольческой армии идет вразрез с заявлением Городского совета.

Савва, всё еще наивный ребенок, называет всё происходящее «деникинской диктатурой». И на возмущение Николая словом «диктатура» доказывает, что определение «ничем не ограниченная власть, опирающаяся на силу господствующего класса» точно соответствует тому, что происходит на полуострове. И цитату главкома приводит. Как водится, наизусть.

– Намедни, двадцать третьего сентября, когда городская управа обратилась к нему с приветствием: «…Население г. Севастополя убеждено, что Учредительное собрание откроет эру демократической России, в которой не будет места угнетению и насилию. Приветствуя это утверждение, население Севастополя верит, что великое дело освобождения России от гнета большевизма возможно лишь при торжестве демократических принципов, гражданских свобод и отсутствия административных репрессий».

Николай смотрит на Савву уже не тем умилительно-извиняющим взглядом, каким смотрел прежде. Но Савва продолжает:

– И что ваш Деникин говорит в ответной речи: «Когда мы боремся, когда льется кровь на всех фронтах, – в этих условиях не может быть речи о том, что вы говорите. Правовая жизнь? Сейчас это невыполнимо…» – Савва будто с листа зачитывает, наизусть, со всеми деталями: – Его же: «В дни борьбы и потрясений, и при том поразительном расслоении, которое являл собою организм противобольшевистской России, только военная диктатура при некоторых благоприятных условиях могла с надеждой на успех бороться против диктатуры коммунистической партии».

– К столу, господа, – хочет разрядить ситуацию Анна. – Угощений, правда, немного. Но чай хороший купить удалось. И персики, и виноград здешние. Игнат из селения за перевалом приезжал к Савве с вопросами про механизмы, нам персиков и винограда привез.

– Откуда вы, молодой человек, про заявление Главкома о военной диктатуре знаете? Этого в Севастополе главнокомандующий не заявлял. Я лично присутствовал на встрече.

– В июне в Ревсовете в Алупке читал. В донесениях разведки. Зашифрованных, но код совсем детский, кто же так секретные материалы шифрует, – бормочет Савва, не отрываясь от редкого экземпляра стевениеллы сатириовидной, собранного накануне в долине у Байдарских ворот, куда Савва все же ездил с Игнатом к «механизме» и не мог не воспользоваться случаем для пополнения гербария.

– В Ревсовете? – Бровь Николая ползет вверх.

– Саввинька нас спас и вынужден был за это расплачиваться. Всё же к столу, господа!

Анна пробует пояснить ситуацию. Да как ее пояснить тому, кто с красными здесь не был и Рыжую с другими комиссарами на своем пороге не видел!

– От выселения спас! За что был принужден некоторое время им плакаты рисовать. Ничего серьезного, агитки их. Саввушка, покажи те, на обороте которых ты свои картинки рисуешь…

Савву не остановить. Дальше бубнит про введение цензуры:

– А как объясните «Обязательное постановление Таврического главнокомандующего» от тринадцатого августа, которым запрещается «распространение путем печати или в речах, произносимых в публичных местах, каких-либо сведений, имеющих целью вызвать раздражение или неудовольствие населения ВСЮР, армий Колчака, военных сил союзников, военных и гражданских властей» и виновные подвергаются шестимесячному заключению или штрафу до двадцати тысяч рублей?

Николай покашливает.

Как объяснить, тому, кто здесь не был? Как объяснить…

В начале октября мать присылает денег. И новое письмо с требованием ей с девочками и непутевым племянником мужа срочно ехать в Берлин.

Мать уже в переписке с Константиниди, считая военного человека более надежным в деле отправки морем, чем ее дочь. Николай обещает матери всячески способствовать скорейшему их отплытию, найти надежный корабль с проверенной командой, под его личным присмотром на борт посадить и проверить, что в нужном направлении отчалили.

Николенька приезжает по четвергам, как прежде гости приезжали к матери, и она чувствует себя девочкой, которой дали поиграть в хозяйку большого дома. Всё на самом деле, и всё будто не всерьез.

Николай оговаривает плюсы и минусы разных судов: которые с каютами, сколько дней плыть, кто возьмет женщину с детьми и волком на борт. Гражданских судов в Черном море всё еще нет. Вся надежда только на Николая, имеющего морские связи и обещающего их устроить на военный корабль до Греции или Турции.

Но способы их отправки всё больше кажутся Анне лишь поводом для визитов. Мелькает мысль, что Николай за ней ухаживает. Но как мелькает, так и уходит. Она замужняя дама. Да, она давно уже не была с мужем. И красивый, почти родной, офицер вызывает какие-то непонятные желания. Но она замужем, а он не грязный матрос. На его многозначительные взгляды Анна отводит в сторону глаза, и дальше дело не идет. Разве что ночью такое приснится, что утром отмаливать и отмаливать!